дышать, потом сказала между стонами:
— Они меня оба поимели везде, ты знаешь?
Ей, похоже, не хватало привычных грязных слов.
— Ну ты и блядь, — сказал я, — Какая же ты блядь...
Она застонала чаще, сладко, возбуждающе, и я продолжил:
— Шлюха... Потаскуха... Я тебя заставлю подавиться этими трусами... Блядь... Сучка подзаборная...
Я не продержался долго, слишком велико было возбуждение, и выплеснул ей в киску своё вожделение, одновременно швырнув в лицо трусики, и почувствовал, что она тоже кончает.
— Пойдём, — сказал я, — вещи свои не забудь. В душ и спать.
Мы поднялись наверх. Она посмотрела на развешанные вещи, мои и Нары:
— О-о-о, какие вы чистюлечки... помылись, значит, перед тем, как рожки мне наставить?
— Кто бы говорил. Трусики постирай, хорошо? И в душ. От тебя пахнет, как от сучки после десятка кобелей.
Она нехотя постирала свои трусики в раковине и повесила на полотенцесушитель. Потом я загнал её в кабинку, и через мутный пластик смотрел, как она моется. Она вышла, заворачиваясь в полотенце.
— Всё, я спать.
— Нет, — сказал я, — Ты мне поможешь.
Я зашёл в кабинку, быстро облился водой из душа, намылил мочалку и протянул ей:
— Потри меня.
Она долго мылила меня и тёрла, пока я не решил, что мне достаточно. Я закрыл кабинку, смыл с себя гель для душа, вышел, насухо обтёрся. Гюльсум покорно ждала
— Теперь спать.
Мы дошли до двери в нашу спальню. Я поцеловал жену в щёчку.
— Спокойной ночи, дорогая.
И провожаемый недоумевающим взглядом открыл дверь в спальню Нары.
Продолжение следует.