Ты моя

рот, а язык, как ковровой дорожкой, показывал путь. И видя мою нерешительность, сама положила головку на язык, успокаивая и одновременно зазывая к себе. И я пошел к ней. Губы, сжавшись при встрече, как бы испугавшись, что пускают постороннего, в святая святых, поддались и, ощупывая меня вокруг, запустили внутрь. Что я чувствовал, это не передать словами. Как будто я вернулся домой. Я был дома. Тепло, ласково и все такое родное, так хотелось задержаться здесь. Но этот противный язычок не давал мне покоя, дразня и подталкивая меня к действиям. И я действовал. Как распоясавшийся постоялец, я ворвался внутрь, обследуя дальние закрома. Неудовлетворенный одним местом, я переходил на другое. Я грубо пихал, требуя к себе большего внимания. Своей необузданной силой хотел подчинить, приручить этот язык. А он как лакей угождая и терпеливо снося мои надругательства, ласково направлял ничего не скрывая и приглашал остаться по дольше, раздражая меня своей покорностью. И вместе с тем, я хотел кричать. Заорать во весь голос.

— Родной, не останавливайся.

И я излился. Внутрь. Наружу. Везде. Член как брандспойт, вырвавшийся из рук, брызгал во все стороны, выбрасывая все до остатка. Я иссяк. Зажмурившись от удовольствия, теперь опустошенный, я открыл глаза, страшась увидеть последствия. Бог ты мой, она возненавидит меня, что я сделал с ее лицом, но нет, смотрит ласково, улыбнулась. Она осторожно, как дитя предъявляют отцу показывая результат его работы, высунула язык со следами моего преступления, как бы призывая признать отцовство и увидев в моих глазах согласие, вобрала его и все проглотила.

— Все мое-сказала она и облизнув губы, устало добавила с надеждой глядя мне в глаза.

— И ты мой.

Твой. Хоть я и не осознал еще это, не прочувствовал, но был уверен, что никому не отдам эти голубые глаза. И смотря в них, я сказал только одно.

— Я не умею плавать.