Сомнамбулизм в летнюю ночь

освещенные месяцем, блестели, словно были натерты флюоресцентной краской. Ели, стоявшие по самые яйца в сугробах, были монструозно высоки. По сравнению с ними линия электропередач казалась маленькой писюлькой. Но всего выше были небеса, все забрызганные зимними звездами. Особенно прекрасно сверкали планиды впереди, на том чёрном бархатном треугольнике неба, который соприкасался с белым треугольником бегущей дорог. напоминая о кустистых женских зарослях. Узкий ледяной луч прожектора иногда скользил по спине и заду слонихи освещая полоску огромных блескучих трусов с рюшами, специально пошитых для такого торжественного случая. Но прожектор перестройки был не в силах ни погасить, ни даже ослабить их блеск — они играли еще ярче, еще прекраснее. А вокруг стояла колом тишина, которая казалась острее еловых иголок, ослепительней звезд и даже выше чёрного голимого неба.

Внезапно какой-то утробный звук раздался в тёмной чащобе леса. Джафар сразу узнал его: это был резкий, как понос, требовательный голос горна. И горн звал его, Джафара Нахрыкова. И тотчас всё волшебным образом изменилось. Ёлки по сторонам дороги превратились в оранжевые робы и косматые бурки штукатурщиков. Лес превратился в сопливое помещение бытовки, а дорога превратилась в громадную ржавую лестницу, окруженную кранами, бетономешалками и вёдрами. И Нахрыков бежал по этой лестнице. Бежать ему было трудно. Но сверху ему протягивал руку старик в оранжевой робе, переброшенной через плечо, в высоких валиках, с православным крестом на груди и с замызганным нимбом над прекрасным морщинистым лбом. Он взял Джафара за руку и повел его по ступенькам ещё выше, говоря:

— Выше, стропилья, плотники! В рот — ебаншпрот! Человек же убьётся! А ты, гастерок, иди, не слухай... Шагай шмелее!

— Спасибо товарищу Захерову за наше счастливое детство! — взвыл Джафар из последних сил и окончательно проснулся, обнаружив на лице ещё тёплую и вязкую субстанцию.