Vita

и глаза, и все вокруг — мне тогда подумалось, что все остальное и существует только в качестве ширмы — я готов был смотреть на него вечно, и, кажется, смотрел — но вечность кончилась.

После того случая Л. надрывно плакала, а я обнимал ее и все с той же мертвой нежностью гладил по голове, не говоря ничего. Мы оба знали, что прощаемся с остатками тепла.

Все, что было потом — признание, самоубийство, лестница, которую я, кажется, перебирал ногами, истертые страницы книг, может — последний надрыв отчаянья, который я замечал в других — было не важно.

Я мог бы закончить рассказ, сказав, что все погрузилось в туман без различий, и я был бы, наверное, прав, но не вполне. Кто знает — может, безумец снова его потревожит? Все опять повторится с начала? Мы вряд ли можем отличать миг от мига, поэтому, вслед за философом, я назвал бы этот вопрос бессмысленным.