Жизнь

и мять. Хорошо-о.
Кажется вам, будто я чудовище какое? Нет, наболело. Я ведь как все, такой же. Наболело только. Гнойник у меня был, на ноге, и, кажется, я и сам гнойником стал. Окружение, если по ученому говорить, мой гнойник зашило. А только меньше его не стало. И не станет.
Сладостно тлеть и разлагаться, а больше всего боюсь я боли и страдания. Страдаю-то я много, не под стать им. Слышал давеча разговор, лет семьдесят мужикам, диалектические материалисты, значит. А я знай хохочу. В морду им двинуть надо за ихнюю ученость. Ничего-то они не понимают в русской душе.

Душа, значит. Да кто в этом что смыслит? Так говорю и хохочу.
На свободу хочу. С французского я переводил. Томик у меня был, да не один. Сблизиться хочу с ними, обливаю спермой их, опять же, хохочу. Видел бы кто — да никто не видит. Бог один.
Подождите, вот каламбур. Мелочи просит у подъезда, грязная вся, отребье, значит, а я пощадил, поманил, загнул ее, трусы пожеванные стянул, вставил. Хорошо. На этих самых перилах. Бабка проходила, причитала, а я хохотал, и я ей показываю — вставай рядом, мол, а она постеснялась. Жир дергается, дрожит — так и до пика недалеко. Охи, опять же. Я знай мять и дышать ее смрадом. Трупный запах, так говорю, мне приятнее духов. Духи скрывать хотят только, ложь одна и суета. Расхлябисто. Дрожит. Кончил — и прогнал, так тебе, говорю, вон пошла. А она скалится, старуха чертова, все-то понимает.
Кто же так живет, что это за жизнь? Не пойму.