Пушкин шел в Тригорское

Александр Сергеевич проснулся с головной болью. Вспомнил вчерашнее шипенье пенистых бокалов, пунша пламень голубой. Солнце русской поэзии стошнило.

— Арина, сука, квасу подай!

Арина Родионовна стала натягивать на Пушкина панталоны. Панталоны не натягивались: шутка ли — третий день без бабы.

— Слышь, Арина, найди-ка ты мне в Тригорском молодуху потолще, да чтоб не очень смердела.

— Помилуйте, барин, как можно? Третьего дня изволили графиню Анну Пет-ровну, с божьей помощью, раз пять. Вы меня в холодную баню изволили выгнать, да я и там слыхала — их сиятельство дюже кричать соизволили. Уж и не знаю, что вы там с ней делали.

— Молчи, дура, не твое это дело. Пойду в деревню, погляжу на покос, может, какую бабу встречу.

— Какой покос, барин, еще зеленя не колосились.

— Баба, она завсегда колосится.

Пушкин шел в Тригорское, навстречу — два мужика с косами.

— Однако, — подумал светоч, — десятый час, а они только на работу.

— Как звать, мерзавцы?

— Федорка Ковалев да Михайло Ивашкин, барин.

— Слыхал. Староста докладывал. Оброк не плотите. Недоимки за вами.

— Дык сложные погодные условия...

— Не фиг мне лапшу на уши вешать. Скажете старосте — барин велел по сорок розог каждому.

— Смилостивься, барин, по сорок нам не выдержать.

— Ну тогда по пятьдесят.

— А что, — думал классик, — они тут будут у меня на шее сидеть а я, стыдно сказать, простого бриллиантового колья не могу женке купить.

Мимо шла молодуха с двумя корзинами навоза.

— Эй, ты чья? — Пушкин схватил бабу за грудь.

— Полегче, барин, у меня муж грамотный, барыне в Петербург отпишет.

— Так барыня и поверит клевете на русскую литературу. Молчи, а то велю забрить твоего мужа в солдаты.

Пушкин стал рвать на бабе юбки, та заверещала.

— Эх, чернь! Знала бы ты, с кем дело имеешь. Поэт, не дорожи любовию народной.

— Дык кто ж вас не знает? Вы когда по селу гуляете, мужики своих жен, дочерей, старух и коз в погреба прячут. Аньке-то Семеновой пятнадцати не было, как вы ее обрюхатить изволили. А барыне, небось, про любовь писали.

— Дура! Я Пушкин!

— По мне — хоть Горький, а руки не распускайте. Э, да от вас не упасешься, вона в Михайловском, почитай, вся ребятня курчавая, черномазая да стихами матюкается.

— Ладно тебе трындеть, — сказал Пушкин, ставя бабу раком.

Светило закинуло бабе юбки на голову, чтоб не слышать визгу, но это не помогало.

— Вот до чего царизм народ довел, — поэт закрыл для прицелу левый глаз, — Пушкина не знают. Самовластительный злодей, чтоб ты сдох... Визжит, как поросенок. Я уж кончил давно, а она все верещит.

Визг стих. Вышедшее из-за тучки солнце ласково отсвечивало на бабьей заднице. Баба замерла с закинутыми на голову юбками. Вдруг из-под юбок глухо послышалось:

— Барин, а еще разок не изволите?

— Некогда, мне восьмую главу заканчивать. В пятницу приходи. Нет, в пятницу у меня графиня Воронцова. В субботу с утра приходи.

— Да, — думал поэт, — есть еще женщины в русских селеньях. Коня на скаку остановит. Поэтом