говорю ему, — я что-то не понял. Так ты знал об Анькиных похождениях?
Пастор вмиг заткнулся, как рыба. Только глазами на меня лупает. Проглотил слюну и заюлил, заюлил, как блоха на сковороде:
— Как ты мог подумать, Рома? Да и вообще... все, что она говорит — правда. Сейчас такое творится вокруг, что даже неудивительно.
Вот чудно, так чудно. Я ведь ему об ее оправданиях ни слова не сказал, а он словно мысли мои прочитал.
— И что же она говорит? — спросил я осторожно.
Вот тут пастора совсем заклинило. Как программу на компе перемкнуло. Ни туда, ни сюда. Только рот открывает, словно сказать что хочет, а ни слова не вылетает. Махнул я на него рукой и вышел вон. На пса на цепочке прикрикнул и калитку за собой захлопнул с такой силой, что она, кажется, с петель слетела. Не знаю, я не оборачивался, только звук плямкающий услышал.
Домой пришел сам не помню как. Прошел опять не разуваясь, Анька на кресле клубком свернулась и лежит тихо, как мышь.
— Убирайся, — сказал я ей.
Схватил какую-то юбку, ей прямо в лицо швырнул. Она встрепенулась, на меня взглянула с испугом, стала быстро переодеваться. Вот тогда я вдруг и увидел ее во всей красе. Уродина уродиной. Толстая какая-то, зубы лошадиные, волосы — как пакля. Вся блеклая, словно рыба. Губы — варениками, нос — боксерский.
Как дверь за ней захлопнулась, так я и взвыл волком. Так мне хреново стало, что не описать. Виталику — наставнику своему бывшему — позвонил, хотел горем поделиться, да он что-то мямлить начал в трубку непонятное. Я и отключился от греха подальше. Сел в кресло, закурил. Пепел прямо на ковер стряхнул. Подумал, надо как-то себя в руки взять. И свой следовательский опыт подключать. Да что ж я не найду тех придурков? Да я же любого мерзавца на чистую воду могу вывести. Надо только мысли в кучу собрать и по полочкам разложить. Вот тогда я и решил завести дневник и каждый шаг туда записывать. Кто что сказал, сделал или подумал. По крохам буду собирать, каждый взгляд исподлобья намертво зафиксирую. Носом землю буду рыть, но тварей этих найду.