и повернула голову в мою сторону. Я видела ее пунцово красное от стыда и перевозбуждения лицо. Я села в кресло, смотреть, как будет выполняться сказанное мной. И надо сказать, что скучнее картины, мне видеть не приходилось. Вялые и медленные движения грозили растянуть данную сцену часов до двенадцати ночи.
Дальнейшая наша с мамой жизнь пошла без особых трудностей. Мама привыкала к новым правилам, установленным мною в доме, к тому, что она должна подчиняться не только Марии, но и мне. Конечно, для неё было труднее всего, привыкать и подстраиваться под нас обеих, но она справлялась с этим. Она быстро привыкла находиться в моём присутствии без одежды, стоять на коленях, в ожидании моего вызова. Вызовом чаще всего был звонок колокольчика. Но самым сложным для неё, было пережить эмоции, когда я проводила с ней различные экзекуции. Здесь, больше всего работал барьер общественной морали, заложенный в ней. Собственная дочь порет и унижает, человек, которого она выносила, родила на свет. Поэтому все, что я делала с ней, было намного ярче и сильнее в эмоциональном плане.
Мои отношения с Марией стали ближе. Мы часто обсуждали возможные виды воздействий и наказаний для мамы, подолгу разговаривали друг с другом, когда она звонила, чтобы вызвать маму к себе. Теперь, в знак уважения ко мне, она делала это по утрам. Я понимала, что это было необходимо, чтобы контролировать меня и мои действия, и старалась как можно ярче заявить о себе. Мне казалось, что Мария ревнует маму ко мне, потому как ее наказания стали еще сильнее, а пытки изощреннее. Это было хорошо заметно по следам, оставленным на мамином теле. Следам от бамбукового прута. С каждым разом их становилось все больше. Совместных встреч, где участвовали мы трое, у нас больше не было.