Пунитаялини. Глава 1

Дорога, светотень наших странствий. Грех души цивилизаций, выкидыш нитки слюны, липкий вывертыш языка хамелеона. До-ро-га. Кончик языка приподнимается, чтобы воспеть основательное «до». Восходит к таинственным альвеолам — это «ро», попытайтесь пропеть его на манер «ре» музыкальной гаммы. Наконец, почему бы не завершить композицию, скажем, третьим, хотя и не последним тоном китайской речи, выдохнув финальное ветвистое «га»? Потрясающе печальное, вместе с тем недоуменное произведение артикуляционного аппарата.

Мне дорога дорога-недотрога,
Застывшие во тьме стога,
Немного сена и навоза много,
Такой вот «пис оф кейк», кусочек пирога.

Впрочем, какое там сено, какая солома, пусть это даже последняя соломинка в нос циклопу? Отжившая, отзвеневшая, отзверевшая лирика конской тяги. Нынче нужна лирика новая, сообразная прогрессирующему моментуму. Как вам легкий, едва слышный перезвон капель дождя на ветровом стекле, с которого начнется ливень, шторм? С чего начинается — легким стаккато — «Несущиеся на крыльях шторма» («Riders On The Storm») Джима Моррисона. Ох, придется тогда нырнуть в запущенный аквариум его творческих шквалов; я имею в виду фильм-эксперимент «Хайвэй: Американская пастораль».

Говорят, когда Джеймс Дуглас Моррисон еще учился в университете в Таллахасси, была у него зазноба по имени Мэри в Клируотер, что за 280 миль. И для того, чтобы переспать с ней, бедному студенту курса истории эпохи Возрождения (а также других интересовавших его курсов) приходилось добираться к девушке на идущих в сторону Тампы попутках. «Эти одинокие ходки на жарких пыльных двухполосных асфальтовых дорогах Флориды, когда он стоял с поднятым большим пальцем, пытаясь остановить тракеров-реднеков, беглых пидарасиков, скитающихся хищников, а в его воображении клубилась похоть и поэзия, и Ницше, и бог еще весть что, оставили в душе Джима неизгладимый психологический шрам, а блокноты его заполонили наброски и рисунки одинокого хичхайкера, экзистенционального бродяги, безликого и опасного странствующего чужака с дикими фантазиями, таинственного убийцы автомобилистов». Вот вам, пожалуйста, ненароком оброненная квинтэссенция «Несущихся на крыльях шторма» от знающего человека.

в горах горели акварели,
не догорев — мели метели,
и заметали ели, еле
успев смести аквагорели

Его новый путь, или, если не возражаете, свежее ответвление старого — гулкий шлях из Флориды в Калифорнию, из университета в университет. Раскаленный, с одиноким странником-убийцей на фоне хладных гор. Да, и с обстоятельным биваком в пустыне со скрипучими скорпионами.

Прекрасный повод вспомнить свой детский ужас, самое яркое в жизни впечатление, — перевернутый грузовик с искалеченными умирающими индейцами, разбросанными вдоль дороги. Один из них, по его словам — мертвый парень, почти мальчик — прижимал к груди цветы. Отцу Джима — человеку достойному, морскому офицеру, адмиралу впоследствии — эпизод совершенно не запомнился, и он утверждал даже, что сын, любитель весьма своеобразного чтива, все просто-напросто выдумал. Да, тот самый Джордж Стивен Моррисон, командующий дивизии авианосцев во время Тонкинского инцидента*.

Джим, завладев автотранспортом, останавливается на заправке, — эпизод в фильме славно обыгран. Долго крутит полку с книжками, так ничего и не выбрав. Протяжный скрежет жестяной вертушки, как скрип колеса фургона первопроходцев, врезается в память психоделическим разломом в подсознании. Прибыв в Лос-Анджелес, звонит знакомому поэту, рассказывает, что 

---

---

Вернуться назад