Тарас Бульба

Господа! Я, являясь почитателем великого таланта Моего Земляка, тем не менее, посчитал возможным написать нижеизложенную стихотворную (смехотворную) эротическую поэму. Давайте не будем ханжами, и мир станет интересней!

Писатель был великий — Гоголь,

В трудах его я кайф ловил,

А эту муть, что я состряпал,

Блядям знакомым посвятил,,,

ТАРАС БУЛЬБА

В нее сливалося за раз,

намного больше, чем сейчас,

Ты смог бы выпить, сынку мий!

Так старый Бульба говорил,

И стерва панночка твоя,

Хоть и вертлява, и нежна,

И с роду крови благородной,

Но сын мой, слишком уж хитра.

И мне ты верь, под старость лет,

Нам не подашь стакан воды,

И если ей не скажешь — нет,

То пропадешь из-за манды...

Эх, батя, только не о том,

Я снова вижу отчий дом,

Родную мать, и с ней тебя,

Причем здесь панночка моя.

Ведь если молвить справедливо,

То не всегда и ты красиво,

На свете этом поступал,

И много батя отодрал,

Ты на веку девиц прекрасных,

А мне учений ты напрасных,

И так уж много подарил,

Уж лучше б батя посадил,

Меня скорей за стол богатый,

И за горилкою домашней,

Базар мы будем продолжать,

А мозги хватит мне вправлять,

Ее люблю, и драть хочу,

Поймите, тату, а Остапу,

Я точно яйца оторву...

..Да, не напрасно старый Бульба,

Так сына ревностно учил,

Была полячка столь красива,

Что кто бы с ней не заводил,

Знакомств иль шашней осторожных,

То добиваться своего,

Трудов не стоило его..

Она всегда сама давала,

И член желанный заправляла,

Сама в бездонное лоно,

И после всех трудов постельных,

Ее партнеров очумелых,

Прислуга напрочь волокла...

А тут проклятая война.

И с самой Сечи Запорожской,

Хохлов задиристых толпа,

Блистая гордыми чубами,

И широченными штанами,

Поляков приступом брала.

Из всей истории войны,

Неискушенным взглядом видно,

Что самый опытный стратег,

Жестокий голод, и обидно,

Здесь даже Марсу самому,

И я такого не хочу,

Судьбы проклятой не желаю,

Наверно в мире никому,

Объятий вражеской осады.

Но коль случилось, силы даст,

Пусть Бог защитникам усталым,

И пусть не дрогнет их рука,

(Но что-то я заговорился),

Война и в Африке война,

Мы к нашей панне возвратимся,

Вот снова ночь, голодный город,

Несут проклятья небеса,

В печали гордая полячка,

Стоит у темного окна,

Рыдает сердце, видя это,

Повсюду смертная тоска,

На стенах факелы в бойницах,

Но не о том грустит она,

А просит бедная полячка,

Скорее хуя, Бога ради,

И так взирает с высока,

Во мрак пустынного двора..

Вот бедный лях изнеможденный,

Что еле ноги волочет,

Он ебарь верно ненадежный,

Но нет других, и он сойдет!

И убегает в глубь двора,

За ним по лестнице слуга...

— Вельможный пан! Защиты просит,

И ждет Вас нежная княжна,

Давно уж встать она не может,

Ей помощь рыцаря нужна:

А панна между тем разделась,

Вином немного разогрелась,

В постель Холодную легла,

И тихо жалует себя,

Умело пальцем осторожным,

Но ловит слух удар тревожный,

Ее защитник без стыда,

Упал к постели не дойдя,

— Волочь, волочь его сюда!

Вот, наконец, его втащили,

В лицо плеснув стакан воды,

В постель беднягу повалили,

Но разве только для души,

Вам будут пошлые забавы,

А впрочем, пусть! Судите сами.

Мурлыча кошкой похотливой,

И извиваяся змеей,

Ласкаясь белкой суетливой,

Или кобылой молодой,

Поднять пыталась член поникший,

Полячка долго. И труда,

Такого б вынести смогла,

Едва ли сытая крестьянка,

Но наша скромная товарка,

Добилась все же своего,

И вот насилует его,

И так, и сяк, и как попало,

И час, и два не замечая,

Что даже стона, и того,

Уже не слышно, как стекло,

Глаза у ляха вдруг застыли,

Все ж непосильны видно