Эротический этюд 8

Она была из тех ангелов, за которыми лучше наблюдать с земли. Что он и делал. Вооружившись дедовским биноклем, он подползал на расстояние запаха к сокровенному кусочку дикого пляжа, где она совершала ежедневное рождение из пены. Зачем бинокль, спросите вы. Да как же без него разглядеть пушинку на янтарной коже, пшеничный завиток волос, искру в глазах... Горсть песчинок, спрятавшихся от песочных часов там, куда до поры не заглядывает Время. Он любил чередовать алчность, вооруженную цейссовскими стеклами, с босым взглядом издалека, шагающим к ней по уступу холма и спотыкающимся о ее стеариновую фигурку. Он трогал ее глазами, и, представьте, она отвечала на его призрачные касания — вздрагивала, распрямлялась, порой даже улыбалась в пустоту. Он до сих пор не мог понять, знала она или только чувствовала, что за ней наблюдают. А может быть, и не чувствовала даже, а просто вела себя с естественной грацией кошки, которой плевать, наблюдают за ней или нет. Она прибегала из пансиона разгоряченная, и он, давно занявший пост, сначала глядел издалека на разметавшуюся прическу, на неровные бусы ее следов, на скомканное платье, отлетающее в сторону, как стреляная гильза. Потом, как режиссер несуществующего фильма, он хватался за крупный план. Катамаран бинокля, видавшего прежде и не такие виды, стремительно приносил его к любимым мелочам. Он смаковал каждую и подолгу, разглядывая ее с почти научной, чрезмерной дотошностью. е было синяка или комариного укуса, над которым он не повздыхал, не было пряди волос, которую он не расчесал бы сквозь свои ресницы. Он держался взглядом за каждый ее пальчик, особенно за любимый мизинец с вечно обкусанным ногтем — верный барометр ее настроения. Мокрая, осыпанная бисером пота, она с разбегу бросалась в волны, и море надолго отбирало ее у бедного мальчишки. Впрочем, ему оставались вещи, которые, как-никак, все-таки были слепком с ее тела. Проходило время — и море возвращало ее глазастому берегу. Она выходила, с кружащейся после долгого плаванья головой, ничком валилась на полотенце и застывала на нем, как нарисованная дама на карте, назначив свою рыжую масть козырем во всей вселенной. Потом она засыпала, положив руку под щеку и смешно нахмурившись. Хмурилась она, надо полагать, на бессовестную свою руку, которая, оставшись без присмотра хозяйки, отправлялась в путешествие по телу, норовя то ли разбудить его, то ли усыпить еще крепче. Рука, проверив наличие всех сокровищ, которыми полагается обладать молодой девушке, оставалась довольна своей инспекцией и ложилась на самое сокровенное, как сторожевой пес. Потом засыпала и рука, и только любимый мизинчик, хулиганское отродье, забирался глубже, чем следовало бы верному стражу, и долго ворочался там, устраиваясь. А там, глядишь — и брови переставали хмуриться. Он никогда не знал, что ей снится. И не хотел знать. Это ему было неинтересно. Потом она просыпалась и шла в кустики делать то, что могла, скажем прямо, сделать и в воде, но предпочитала почему-то на суше. е