В один из дождливых летних дней 185... какого-то года наёмный фиакр остановился перед скромным домом в одном из парижских предместий. Из фиакра вышла женщина, скрывавшая своё лицо вуалью. Расплатившись, она подошла к дверям, но, уже подняв руку к звонку, по-видимому, передумала. Вместо того, чтобы, как это можно было ожидать от всякого посетителя, дожидаться под моросящим дождём привратника, женщина спустилась с парадного крыльца и направилась к невзрачной двери чёрного хода, оказавшейся, по непонятной стороннему наблюдателю причине, незапертой. Впрочем, по случаю непогоды, никаких посторонних наблюдателей не было видно.
Итак, таинственная женщина беспрепятственно поднялась по лестнице чёрного хода на второй этаж. Попавшийся ей перед одной из дверей слуга уже открыл было рот, но незнакомка сорвала с себя вуаль и протянула её слуге. Слуга, к удивлению стороннего наблюдателя, если бы таковой видел эту сцену, принял вуаль с почтительным поклоном, и отошёл в сторону, позволяя госпоже пройти.
За дверью находилась спальня. Впрочем, сказать, что это была спальня, значит сказать ровным счётом ничего. Стены нескольких смежных комнат были снесены, и, таким образом, внутри скромного дома имелась просторная зала, обставленная сообразно своим размерам. В промежутках между окнами стояли большие зеркала, и свет люстр отражался в них. Там же, где зеркал не было, висели картины в золочёных рамах; и пусть это были полотна не самых знаменитых мастеров, но всё же это были подлинники, за которые любой ценитель без лишних разговоров выложил бы больше, чем стоил весь этот дом со всей прочей обстановкой.
Посреди залы стояла роскошная кровать под балдахином. Хотя кровать сама по себе была достойна отдельного описания, всё же взгляд женщины ничуть не задержался на резном дереве, нет, наполненный нежностью, он пожирал спящего юношу.
Итак, незнакомка подкралась к его ложу и опустилась перед ним на колени.
— Уже утро, милый мой Этьен, — произнесла она самым нежным голосом.
Этьен (а именно так звали юношу), в ответ на это ласковое приветствие, соизволил приоткрыть один глаз.
— О графиня, — будто взмолился он: — Не могу ли я ещё поспать?
— Любовь моя, — так же ласково как и прежде отвечала ему та, кого он назвал графиней: — Посмотри. Я стою на коленях перед твоим ложем ожидая как высочайшую милость, что ты позволишь мне возлечь подле тебя и исполнять все твои мужские прихоти, как если бы я была твоей невольницей, — но, видя, что даже столь откровенные речи не могут побороть власть Морфея, она протянула свои руки к возлюбленному и стала гладить его, продолжая между тем: — Ну, посмотри же, мой господин. Не знаю, будет ли ещё какая-нибудь женщина стоять так же перед тобой, но я уже никогда. Только сейчас. И здесь... Оставив тебя вчера, я провела на балу всю ночь в танцах. Но с кем бы я не танцевала, я думала только о тебе. И вот я у подножия твоего ложа. И я упрашиваю тебя принять меня.
Между тем, пока она это всё говорила,