Роза-лягушка

что ли?», хотел крикуть Он, и не смог — так хороша она была. «Хоть что-то благое преподнес мне Аллах...»

— Ну давай, давай, шевелись! Я же говорила тебе, что делать, — суетилась Мамка, упреждая Его гнев. — Давай-давай... вот так, — она подталкиваладевушке бедра, и та стала наконец медленно двигаться, не раскрывая глаз. — Да не так! Вот сюда, и чуть-чуть вверх, и потом сюда... Ничего не понимает! — оправдывалась Чемберджи-ханум, повернувшись к Нему. — Хорошо, если пять слов выучила по-нашему... Прости нас, о благоуханный!

— Она девственница?

— Да, мой прекрасный. Не бойся — она не замарает тебя своей кровью. Я сама раскупорила ей плеву, сама вымыла ей утробу... Она чиста, как твой взгляд, мой ненаглядный...

Медовая патока, окутавшая Его уд, была так восхитительна, что Он извивался и урчал, как цепной медведь Гыр. Все огорчения этого дня улетучились, как не бывало. Мамка целовала девушке соски и направляла ее бедра, а другой рукой ласкала Ему яички. Девушка горько плакала, но бедра, напяленные на Его уд, танцевали все быстрей и жарче. Щеки, расчерченные полосками слез, полыхали, как шиповник; груди, спелые, тугие, сладкие, как райские плоды, казалось, вот-вот лопнут от жара и изольются ручьями щербета и патоки... Сладострастие вдруг вскипело в Нем, и Он вцепился в гибкое тело, как коршун, повалил его на себя, закричал, умирая от фонтана, бьющего из яиц, и врос в танцующие бедра, чтобы не расплескать ни единой капли семени. Девушка кричала с Ним, захлебываясь слезами...

— Нет, нет, нет, нет, — бормотал Он, прижимая к себе тело, которое тянула за руку Чембержде-ханум. «Моя Сладкая Роза, моя Татлы-Гюль... Никому не отдам тебя», думал Он.

— Бедняжка может зачать... Нужно промыть ей утробу уксусным раствором... — говорила Мамка.

— Нет, нет, нет! Пусть так. Мне плевать... — шептал Он, купаясь в ее волосах.

Но Мамка все-таки стащила девушку прочь и увела ее, кланяясь и бормоча извинения.

Он даже не сердился: у Него не было на то ни капли сил. Никогда раньше Он не знал такого блаженства. Он познал первую невольницу полгода назад, и Татлы-Гюль была уже седьмой, но все они были рядом с ней, как костлявые суки из Его псарни...

Всех казню, думал Он, чтобы не оскорбляли своим видом благоуханный след Ее красоты. Воистину число «семь» приносит счастье...

2.

Виконт де Кардильяк нахмурился, вздохнул, но все же надел парик.

С того порядком осыпалась пудра, а свежую взять было негде. Проклятое степное солнце превращает голову под париком в котел, набитый вареными мозгами. Да и тело, упакованное в жилетку и камзол, тушится в собственном соку, как седло барашка.

Но выхода нет: нужно сохранять лицо. Он здесь не просто Дилья, приятель калги-султана; он — представитель его величества Луи XIV-го, Короля-Солнца, и шире — всего цивилизованного мира. Есть вещи поважнее комфорта, хоть в Париже и не всякий это поймет.

Угораздило же его когда-то спасти жизнь калге-султану, бесноватому Айяз-Гераю, да отсохнет его неугомонный язык хотя бы на годик-полтора... Мальчишке девятнадцатый год, а жесток,