Один день жизни

для двоих, и успех одинаково зависит от обоих. Ты просто чересчур возвеличиваешь свою роль. Неужели у тебя никогда не бывало срывов?

— Сколько угодно... Может быть, я, действительно, болен манией величия?

— Вот видишь! Давно пора успокоиться. Все, что можно, ты уже доказал. Лучшего любовника не сыщешь во всей округе.

— И в мире.

— Кроме мании величия, у тебя на лицо еще и синдром сверхчеловека.

— Кстати, я давно хотел попросить у тебя Ницше на денек. Хотя бы первый том.

— Брось свои шуточки. Ты знаешь, мне всегда было наплевать на то, что ты бабник. Но ведь пора и душе подумать, перешагнуть, в конце концов, через юношеские амбиции. Неужели ты сам не замечаешь, что беспорядочный секс разрушает тебя?

— Отнюдь! С каждой эякуляцией я поднимаюсь на одну ступеньку выше к Богу.

— Все-таки топливом для тебя служит собственное удовольствие.

— Конечно. Это справедливое вознаграждение за труды. Но ввиду его незначительности говорить о нем не будем. Божественность безумных криков кончающей женщины я ставлю гораздо выше собственного оргазма.

— Болтун.

— Тебе нравится меня слушать.

— Я хочу, чтобы ты не занимался саморазрушением.

— Ты хочешь ...того, чтобы я принадлежал только тебе. Чисто женское желание.

— Я не хочу быть одной из многих.

— Ты не одна из многих, ты — единственная.

— Как и все остальные твои любовницы, каждая из них тоже единственная. В своем роде.

— Ты все схватываешь налету. Каждая из тех, на кого пал мой выбор, — избранная. Высшее существо... Даже Пушкин, который не страдал, как известно, спермотоксикозом, и был избалован вниманием прекрасной половины человечества, мечтал попасть в женский монастырь или в острог, где сидят одни бабы. Город женщин — благословенный мужской миф.

— Ты не любишь меня... Ты никого не любишь.

— Добавь еще, что я эгоист проклятый, и мы сведем наш разговор к тривиальному семейному скандалу.

— Я предпочла бы свести наш разговор к добропорядочному семейному совокуплению.

— Совершенно неожиданное заявление из уст почитательницы Рембо.

— Я люблю тебя больше Рембо.

— Слышал бы это старина Артюр. Мне за него обидно... Можно ли ставить секс выше высокой поэзии?!

Разговор затухает, когда мои пальцы сами собой начинают расстегивать ее кофточку, проникают в чарующе тесное пространство чашечек бюстгальтера Ее груди, полновесные груди опытной женщины, доверчиво льнут к ладоням, как слепые щенки. Они трепещут и ждут любви. И я даю им любовь, всю, на какую способен. Даю со всем пылом и страстью узника барака N5 концлагеря Майданек. Но даже ничтожного мужского тепла достаточно истинной женщине, давно познавшей разницу между качеством и количеством.

Сквозь джунгли ее волос сначала смутно, потом все сильнее на меня накатываются колючие волны изумления. Исходят они от хрупкой фигурки, застывшей на пороге комнаты. Волны колют кожу лица, волны лижут руки, кружатся вокруг, меняя окраску, словно под непредсказуемыми лучами закатного морского солнца: изумление сменяется то омерзением, то восхищением, то диким любопытством.

Во мне пробуждается ответная волна, такая же смутная, неопределенная. Сначала это детское, почти забытое,