пружинящее тугими выпуклостями, возбуждало в Сэме, кроме похоти, еще и странное чувство умиления, которое никак не связывалось у него с голой бабой. Оно было похоже на чувство, которое Сэм испытывал, глядя на пушистых котят, пестрых заморских птиц, забавных карапузов и прочие чудеса природы. С голой бабой, знакомой Сэму досконально по журналам, у него связался только лихой азарт самца. И вот, когда он впервые увидел женское тело живьем — это оказалось совсем непохоже на журнальных телок.
Умиление переходило в щемящий восторг, когда Джузи расчесывалась по утрам, мокрая и томная после мытья, и солнце отблескивало на кончиках ее сосков. Сэму хотелось тогда чего-то, чего он и сам не понимал — то ли приласкать Джузи, то ли написать ее портрет, то ли спеть ей песню, — но меньше всего ему хотелось, чтобы насмешливая Джузи узнала о его чувствах, и он грубовато дразнил ее, не перегибая, впрочем, палку.
Вскоре стало просто неприлично убегать от нее в ванную, чтобы переодеть трусы, и Сэму пришлось оголить драгоценный кол, тщательно скрытый под слоем тряпок.
Взгляды Джузи обжигали его кипятком, и тот мгновенно вытянулся, как нос Пиноккио:
— Ого! А ну-ка? — бессовестная Джузи откуда-то взялась с линейкой и измерила длину от основания, заросшего шерстью, до багрового кончика. Сэм лопался от стыда и от бешеного желания проткнуть ее нахуй. — Семь дюймов без четверти. Далеко пойдешь!
Ей явно нравилось дразнить его.
Несмотря на взаимные обнажения, никаких надежд переспать с ней не было, — и это было обидно до слез, если вдуматься. Они спали на разных кроватях: Джузи узурпировала большую двуспальную, а Сэму достался диван. Перед сном Джузи желала Сэму спокойной ночи и удалялась в другой конец комнаты, за невидимую стену. Сэм мысленно затрахал ее до хрипа, и на члене у него набухли ссадины.