Мальвина и Карабас

Абрамыч, чувствуя ее женственность, густую и могучую, как лава. Он никогда никого не хотел так, как эту глупую девчонку с голубой головой, и не щадил ее; «больно — сама виновата», думал он, чувствуя себя кровожадным зверем. — Вот тебе, вот тебе, — хрипел он и долбил ее, закатывая глаза.

Яйца гулко шлепали по липкой плоти. Член искрил и купался в персиковой влаге. Сны стали явью, или явь стала сном — он не знал. Мальва подвывала ему, стараясь выть в тон. Она была большой, спелой, изобильной, как сады Малого Фонтана, юной и свежей до слез, и все ее тело, и глаза, и груди, и даже голубые волосы кричали о любви. Ивану Абрамычу было страшно и сладко трахать ее...

— Вот тебе, — скулил он, морщась от знакомой блаженной боли. Огненная река подперла к яйцам, прорвала шлюзы — и лилась, лилась в Мальву без конца и края, наполняя ее искристым током жизни. «Надо бы выйти... ничего, залетит — и будет всегда моя» — думал Иван Абрамыч, но не головой, а чем-то другим — наверно, печенками. Он вдруг стал пустым и сладким, и рухнул на Мальву, и лежал, трогая языком соленую кожу.

— Не думай, это еще не все, — говорил он сквозь зубы. — Это была только присказка, сказка впереди... Страшно?

— Не, — отзывалась басом потрясенная Мальва.

— Больно?

— Не. Чуточечку...

— Стыдно?

— Ииыыы...

— Нравится?

— Ииыыы!

— Вот погоди у меня. — Иван Абрамыч слез с нее и встал на колени у кровати. Исцарапанная Мальва была перед ним вся, как блюдо на столе.

Он начал с грудей. Язык горел от их соли, и горечь хотелось затушить ею же — до ожогов, до оскомины. Намучив соски, он перешел к подмышкам, потом спустился ниже, к бедрам и к ногам.

Он лизал Мальву опаленным языком, и Мальва блестела в его слюне, как золотая рыбка в масле. Она неуверенно стонала, прислушиваясь к ощущениям, но когда Иван Абрамыч подобрался к окровавленной раковинке, бедрышки сразу пошли в танец:

— Не надо... ну что вы дел... я стесняюся... очень... — протестовала Мальва, истекая сладкими ручьями под языком Ивана Абрамыча. Тот лизал ее прямо в распахнутую сердцевину, а потом приподнимал голову и теребил, месил, звонко шлепал лиловое веретено, перемазанное кровью и клеем.

— Не надо, — глухо басила Мальва и распинала ножки, подставлясь ласкающей руке. — Не надо... не... надаааэээыыы... — выла она, закатив глаза, а Иван Абрамыч смотрел, как она корчится в оргазме, мял ей брызгучую сердцевину и злорадно ухмылялся, чувствуя себя настоящим палачом.

— А теперь ешь! Твоя девственность, — он совал руку ей в лицо, и она покорно слизывала с нее кровь и соки. — И здесь, — он прильнул к ее губам, передавая им вкус жгучего железа. Потом ткнулся в распоротую раковинку, уже не такую узкую, и вновь натянул ее свежим колом.

Посвящение Мальвы было обрядом, древним, как сама жизнь, а он был не Иваном Абрамычем Лобановым, бухгалтером фирмы «Юнитрейд», а богом любви, каменным брызгучим фаллосом, горящим от желания...

—