Темный хрусталь

поближе. Взвесив все «за» и «против», он так и поступил, решительным, но выверенным движением подсев поближе. Она даже не шелохнулась. Ученик перевел дыхание.

Он сидел почти вплотную к незнакомой женщине, достаточно взрослой, чтобы, будучи под шафе, выйти на улицу без провожатых, да еще и задремать на бульварной скамейке. Это была опытная женщина, ни какая-нибудь едва вылупившаяся гетерочка. И эта взрослая женщина сейчас находилась в полной власти щуплого подростка, нелюдимого и нелюбимого никем. Ошеломленного такими обстоятельствами и все тем же одуряющим запахом, который вблизи, оказывается, не утратил ни своей насыщенности, ни нагловатой навязчивости, Ученика до сердцебиения волновало возможное пробуждение незнакомки. Ничего более несуразного нельзя было и представить. Ситуация приобрела бы вид невыносимо пошлый. Отказаться от роли хищника, вступить в бессодержательный разговор Ученик не мог и, значит, пришлось бы молчать, сгорая от стыда и немоты.

Но ночь и судьба сегодня благоволили ему. Скупой свет фонаря тоже встал на его сторону, бросая трепещущий круг призрачного света именно на женщину, оставляя Ученика принадлежностью мрака.

Он обратил внимание сначала на ее судорожно сцепленные пальцы. Лак на ногтях кое-где облупился, оставив светлые белые точки среди ярко красных полянок, ни дать, ни взять — стая божьих коровок. Пальцы, пожалуй, коротковаты для того, чтобы именоваться аристократическими, как-то автоматически отметил про себя Ученик, но нельзя же всерьез рассчитывать на знакомство с принцессой крови посреди заброшенного и Богом, и людьми бульвара.

Лицо интересовало сильнее, и все-таки более одного мимолетного взгляда Ученик себе не позволил. Что-то подсказывало: огонь, рвущийся наружу из самого центра его естества, рвущийся сквозь глаза, — он уже ощущал тупую боль под веками — мог развеять дремоту незнакомки. Обязательно. Но и мимолетного взгляда ему оказалось достаточно: центр огня, до той поры бушевавший в глубине, подступил к горлу. Безобидное и по-детски наивное любопытство сменилось неведомым доселе тягуче влажным взрослым чувством — желанием.

Красавица? О нет! Ученик никогда не опускался до банальных определений, тем более не опустился и сейчас, когда никакие определения не объясняли ничего. Её несомненно считали милой, симпатичной и даже, должно быть, сексапильной в той компании, благодаря которой сегодня со следами слез на щеках, размазанной косметикой, захмелевшей и обессилившей она оказалась на заброшенной скамье. Но ни один из привычных эпитетов не шел сейчас к этому бледному лицу с блуждающим выражением обиды и изумления, которое не покидало его даже в дремотном оцепенении. Мягкое матово-бледное сияние окружало его. Такое же или очень похожее сияние исходило от скромной стеклянной вазы, виденной недавно Учеником.

Не далее как нынешним днем, когда школа ходила ходуном в предпраздничном головокружении, когда то тут, то там вспыхивали карликовыми фейерверками пучки желтых цветов ранней весны, Ученик по какому-то делу вошел в пустую — по причине общешкольной линейки — классную комнату и увидел примостившуюся на уголке учительского стола прозрачную голубую вазу с жалкой веточкой мимозы, будто насильно навязанной ее совершенству. Простое, но изумительно тонкое стекло вазы пронизывали острые солнечные лучи, отчего