Наваждение. Часть 2: Фарс

даже ты сам? Наконец, посторонний ли мне тот, благодаря кому я стал тем, кто я есть?

— Это сложно, — Ленька опустил голову.

Капля чего-то красного упала на его руку. За ней еще одна. Потом еще.

— Знаешь, — проговорил он, когда его руки стали красными, — ты прав. Но и она права. Она смотрит на тебя, как на мужчину, видит в тебе не ребенка, а достойного партнера, намного лучшего, чем твой отец, — он поднял на меня лицо — оно было мертвенно бледным, из пустых глазниц текла кровь, нос провалился, губы потемнели. А на скулах кожа лопнула, и из открытых ран на меня смотрели белые черви и одобрительно кивали черными пуговками головок.

Я вдруг вспомнил, как два года назад ходил на его похороны. И мне стало смешно. И я рассмеялся. Прямо в это мертвое истлевающее лицо.

Кажется, это ускорило процесс разложения — Ленька покачнулся и провалился вовнутрь своей одежды, которая через мгновение превратилась в пыль и улетела с легким порывом ветра.

— Ешкин кот, — выругался я и отбросил обжегший мне пальцы окурок.

Опять она. Интересно, как она это делает?

Я выбил себе щелчком еще одну сигарету, поднес ее к губам, помедлил немного и скомкал. Нет, не дождется. Ей не удастся выбить у меня этим почву из-под ног.

Я вернулся домой. Ее уже не было, зато на печке стояла полная кастрюля чего-то горячего и несомненно вкусного, а в квартире все еще витал аромат ее эфирных масел. Ненавижу этот запах...

Отец пришел, когда уже стемнело. Тяжело грюкнул дверью, потом долго возился с ботинками. Я лежал на своем диване и делал вид, что сплю. Справившись, наконец, со шнурками, он заглянул ко мне, несколько минут сопел на пороге, потом на цыпочках вошел и сел рядом со мной.

— Спишь?

Я не ответил.

— Может, оно и к лучшему... Ты, это, прости меня... если сможешь... за все прости... я тебе жизнь испоганил...

Он поднялся, тяжело хлопнул меня по спине и тихо вышел в коридор.

Еще какое-то время я слушал возню в кухне — шум воды, треск электроподжига, звон стекла, натужный свист чайника...

Что-то долго он свистит — мелькнула в моей полусонной голове странная мысль.

И сна как не бывало.

Я выбежал в кухню.

Он мерно покачивался на крюке, на котором раньше висела люстра, теперь аккуратно сложенная у двери прямо на полу.

— Папа! — вскрикнул я, обхватил руками его талию, уткнувшись лицом во влажные брюки, и попытался приподнять, чтобы хоть немного ослабить натяжение петли. Но он и при жизни был тяжелым, а теперь... — Идиотка! Дебилка! Шалава! Он-то тут при чем? — шептал я со слезами на глазах, с трудом пытаясь разрезать тупым кухонным ножом армейский ремень, затянутый на его шее. — Это не из-за него. Я сам не хочу, понимаешь, дура? Сам! Меня бы лучше... в петлю... Его зачем?

Наконец, ремень лопнул, и его тело шумно упало на пол, ударившись головой об стол.

Чайник на плите по-прежнему захлебывался свистом.

Несколько минут я тупо сидел на табурете, свесив руки