Один день Отца Федора

стонет да качает задом, весь уд забирает, так что муде мои отяжелевшие с бряцаньем стучат меж ее белых бедер.

Девка мычит и падает на четвереньки, зад ее в сенях, а титьки и голова в горнице, мотает головкой, визжит, косы ее пол подметают, тянет руку себе между бедер опять и щекочет пальцами мне муде, к себе прижимает, и мелко подмахивает задницей. Вдруг чувствую — два пальца в лохань свою рядом с удом моим загоняет! Удивился я изрядно.

— Ах ты, курва ненасытная, хуя поповского тебе мало! Ужо у меня есть на тебя, греховодницу, управа!

Вынимаю хер из просторного лона, под недовольный вой Авдотьи. Святые угодники! Пора, пора Федор Кузьмич, вспомнить семинарские времена! Наклоняюсь и сочно плюю на белую ее задницу, толкаю балду свою раскаленную между ягодиц ее наливных!

— Батюшка, ты что затеял!? Коршун ненасытный!

Воет Авдотья, титьками прижалась к натертому полу сосновому, да знай себя пользует пальцами. Зад у Авдотьи как у девицы — тугой да упругий, ялду в бабих соках все же принимает. Визжит купчиха глаза выпучив, упала титьками в пол, чувствую удом своим через задницу, как пальцы ее в пязде крутятся, благодать!

Подмахивай, подмахивай чреслами, встречай батюшку!

Соплю громко, и слышу, как дворовые девки за окном хихикают. Обернулся и погрозил им пальцем. Поднатужилась Авдотья, жопой виляет, крутиться, кряхтит и стонет, выдаивает дымоходом своим малафью. С уханьем испускаю семя свое в тесный зад Авдотьи! Завизжала купчиха и затряслась, ползет в горницу на четвереньках, балду мою натруженную жопой своей защемив! Спаси Господь, не вытащить! Еду за ней на коленках, впивается в голые ляжки солома в сенях, держусь крепко за задницу белую, вот застрял, вот напасть!

Обедаем на крыльце, ем вареники с вишнями. Авдотья в свежем бирюзовом сарафане, старается мне угодить — подливает в кружку, семенит с чайником, то и дело упираясь мне в плечо пышными грудями. Солнышко в зените. Смотрю на желтые клены, на Авдотью, на румяных дворовых девок, лузгающих семечки, поглаживаю пузо умиротворенно — ах ты Господи, благодать! Идиллию прерывает конюхов мальчишка — бежит и кричит стервец:

— Батюшка, Родионыч пировать зовет!

Прощаюсь с купчихой. Подобрав подол рясы, чвакая сапогами по грязи, шагаю с полверсты к Якову Родионовичу. Яков Родионович — отставной штабс-ротмистр от кавалерии, холостяк, живет с челядью в родовом именье на окраине. У Якова за преферансом собираются представители всех сословий Щукина — духовенство в моем лице, дворянство в лице пропившегося князя Пшеницкого, и коллежский секретарь Миша Есаульчик.

Ворота мне открывает Прошка, морда его помята и неприятна, денщик Якова Родионовича. Прошка икает и кланяется, следую за ним. Все именье пропахло сивушным маслом и перегаром, но сады по прежнему красивы — клены и тополя обрамляют аллеи, а цветут вишни. Замечаю подле заезда блестящую черную коляску, запряженную парой вороных, лучший выезд в именье.

— Прошка, кого привез?
— Артистка батюшка, из феатру Пермского..
— Сучий потрох, с утра поди набрался, анафема? Мало Яков тебя лупцует.

Порошка трясет головой и крестится. Поднимаемся по лестнице.