Один день Отца Федора

Слышу дамский смех и дурной хохот Якова Родионыча. В зале накрыт стол. За столом Яков, на нем по обыкновению халат. Яков небольшого роста, плотный, бороды не носит, зато усы его, закрученные вверх на австрийский манер, выходят далеко за пределы его квадратного лица. Справа от Якова на краю стула качается худощавая девка в бальном платье, оба изрядно набравшиеся. Яков подскакивает.

— Отец Федор! Разрешите отрапортовать — к нам, по пути в Пермский Цирк, то есть, Театр, мадмуазель Анжела Куккенцукер! Танцовщица цир... тоесть, прима! В театре Пермском прима! Понимаете? У меня в гостях! Проездом-с. По пути в Цирк! Вам две штрафных, батюшка!
— А где же Пшеницкий?
— Князь третьего дня ездил кутить в Пермь, упал пьяный с двуколки, и завтра мы едим к нему, да-с, экая оказия! А сегодня у нас фестиваль искусств! Спойте же, Анжела!

Анжела встает со стула, театрально кланяется, затем громко икает и падает в сторону Якова, он хватает её одной рукой за талию, другой за задницу, и сажает на стул. Устраиваюсь за стол, сам наливаю себе водки, и начинаю закусывать колбасками и капустой с хреном. Яков воодушевленно кричит, рубя перед собой воздух рукой.

— Вы думаете, Анжела, что мы, тут, в Щукино, чужды искусствам? Как бы не так! У нас цыгане с медведем каждую неделю! Да и ваш покорный слуга, будучи гусаром, был не чужд, так сказать, воздушным музам искусств и поэзии, да-с!

Яков встает, принимает героическую позу, простирает руку над столом и декламирует:

Турецкие полки
Бежали средь полей
Видны лишь конские зады
И бряцанье слышно трусливых турецких мудей

— Вот так-то, Анжела! Вот, даже в войне, в пылу сражений, когда турок, точит зубы на Россиюшку, на престол-отечество, так сказать, вот, точит зубы, я, будучи гусаром, солдатом, воином русским, всегда упивался сладостной прекрасной музыкой искусств, веянием, да-с, так сказать муз!

Анжела пьяно хихикает и хлопает в ладоши, Яков подсаживается к ней ближе и начинает шуршать рукой под ее юбками, в конце стола слышна возня и смешки.

Беру графин с водкой, тарелку с капустой, и иду на балкон. Спаси Господь, грешен человек. Вот и Яков Родионович, отдал свои лучшие годы престол-отечеству, и что же? Вместо того чтобы учительствовать молодых офицеров, прививать им любовь с самодержцу и тягу к подвигу — заманивает к себе в именье артисток, танцовщиц, институток, девок из водевилей, и устраивает еженедельно пьяные бенефисы, дай бог ему здоровья за то, что не забывает приглашать своего духовника.

Закусываю водку хрустящей капустой. Вид с балкона греет душу — далеко, за горизонт, уходит извилистый Пермский тракт, мужики возвращаются с полей. По пермскому тракту едут брички с базара. Вечернее осеннее солнышко освещает божий мир, мужички щурятся и улыбаются.

Возвращаюсь в зал и вижу привычную картину — Яков стоит у стола, в одной руке его рюмка с водкой, а другой рукой он держит свой короткий, но толстый, с большой головкой хер, похожий на гриб боровик, и тычет его в уста