Днюха Нонки. Похождения Нонки

Да, Ада из ада. Позвольте препроводить вас.

— Что ж, я готова, — она подала руку Олеже, и они вышли в ночь.

В ночи стояли сани, запряженные конем, которого Нонка нарисовала в своем воображении по приезду. На шикарных изогнутых полозьях, с кучей меха убиенных животных поверх. Нонка плюхнулась в них:

— А вы, любезнейшие, извольте бежать за санями в присутствие. Гони! — добродушно пихает раболепного возницу ногой в черном сапоге, — плачу за всех!!!

А впереди морозная ночь, полная щедрых даров господа нашего доброго.

— Жарче жги, косматый! — и только хруст снега, и статный аллюр лошадки.

Объехав по периметру владения, сани останавливаются. Нонка выходит из них, опираясь на руку ротмистра, как королева. Они входят в кованую дверь, которую перед ними распахивает штабс-капитан Александр.

Сразу пыхнуло жаром и пряным запахом дубовых веников.

— Ну что же, ваши сиятельства и не наши, раздеваемся, проходим, берем шайки, веники и в парную. Кто последний, у того маленький, — расстегивает кобуру Нонка, лихим кавалерийским движением сбрасывает комиссарский плащ, красные революционные лосины и в бандане продвигается вглубь зала.

Баня у Олежи знатная. Теплые каменные лежаки, обыгранные греческим рисунком мозаики. Две парные: одна финская, где горячий сухой воздух обдает тело жарой, другая русская, где тоже тело обдается влажной жарой.

Именно русскую любила Нонка; запах дубового веника, разносящий вкус терпкости и хорошего муската. Жалящие укусы пара, запутавшегося в засушенных и оживающих от воды листьях и ветках дуба, по оголенной спинке, карибской попе и пяточкам. Перевернулась, и по нежному животику, молочным ляжкам и ложбинке треугольника. Насытишься паром, наешься шлепками и выскакиваешь в морозный зимний воздух. Со всего маху в купальню, в обжигающе студеную воду и быстрей по лестнице назад, в баньку, с колотящимся сердцем. Распластаться на кушетке, и почувствовать, как по телу проносятся и утихают огненные колесницы. А мысли свободны и парят над бренным телом.

Нонка зашла в парную, воздух был горяч и сух. Подойдя к деревянному ведру, обитому железом, ковшиком зачерпнула воды и вылила не спеша на горячие, безмолвные камни. Они зашипели, запенились и изрыгнули жар в парную, как почки Змея Горыныча. С криком-"ух!», — Нонка упала на махровую простыню на верхней полке, распласталась и замерла, привыкая к бегающему по телу мистралю.

Зашли белые офицеры, в арьергарде — белое тело Олежи.

— Господа офицеры! Не будите ли вы, столько любезны, отхлестать комиссарское тело веником?

Офицеры зашушукались, разгорелся жаркий дискурс за старшинство, который на ходу пресекла Нонка, шикнув:

— Я — красный комиссар и заслуженный ветеран ВЧК! У меня на счету расстрелянных белогвардейцев больше, чем поз для ебли. Штабс-капитан, веник в руки и работаем! Остальные забились по норкам и взирают, как дышит жаром и изгибается под руками столь почетного члена, мое тело.

Замоченные в тазиках веники ждали своего звездного часа. Штабс-капитан схватил один в руку, и начал манипуляции над комиссарским телом. Нагнетая жар, он постепенно приходил в раж и начал бить Нонку по плечам, переходя на спину и остановился на ножках. Тут