Страдания юной Софии

возрастать: будто бы он какой-то столяр, будто бы для него это — заготовка, и он очень старается, чтобы ее не запороть, чтобы все вышло; он показательно пыхтел и приговаривал, что сейчас-то все будет, и чтобы она простила его, и что он сильно извиняется, а сам тыкал ей членом и гладил потными ручищами.

Настя ночевала на точке: места было предостаточно, проблем с сутенером не было (думаем, все же, что не от порядочности последнего, а от специфичности обстановки и девушек). В комнате не было замка. На полу — хороший, дорогой матрац, покрытый покрывалом. Розовые занавески. Содрогаясь от беззвучного плача и скрючиваясь в показной (казалось бы — для кого показной, ведь она была в комнате совершенно одна!) судороге, Настя обещала себе, ничуть своим обещаниям не веря, добраться до обидчиков, добраться и жесточайшим образом, какой я и подумать не решился приводить, с ними расправиться. Справившись со слезами и отметив маленьким, тоненьким голоском, который она весьма редко слышала, но который начал учащаься в последнее время, что она долг свой исполнила и теперь снова может быть спокойна и не стыдиться, Настя засунула швабру, полученную недавно от круглолицей уборщицы, в дверь, достала из шкафа ложку, известный состав, жгут и зажигалку. Ее губы искривились в усмешке, и на нее накатила маленькая, гаденькая, но настоящая радость, будто бы оттого, что она мирилась со своим положением, но и не мирилась вовсе, а потом обязательно его исправит, и обязательно обидчикам-то отомстит, но вот сейчас ее ждет что-то приятное и настоящее, о, действительно настоящее, то, в чем и сомнений не может быть. Она подумала об матери, которая обнимала ее, и как она чувствовала себя совершенно спокойно в ее объятьях, будто бы целый мир мог развалиться сейчас же, но не эти объятья, и уж конечно вечные проблемы, ей и тогда доступные, но не в той форме, обязательно разрешатся, но не сейчас, не в эту прекрасную минуту, в этих спокойных, вечных объятьях.