Милашка и красавчик

ничего не сказала. Я тоже молчал.

Она, по-прежнему не говоря ни слова, накрыла на стол, поставила передо мной тарелку свежесваренных макарон с парой крошечных кусочков мяса, обильно политых странного вида подливой, и выложила один кусок хлеба. Пока я ел, она сидела напротив меня молча и лишь горько вздыхала. Но я не реагировал.

Я чувствовал себя настоящим козлом. Наверное, мне стоило кинуться ей в ноги, целовать ее, ползать на коленях и вымаливать прощение. Наверное, она ожидала от меня именно этого. Но вместо этого я спокойно сидел за столом, жевал опостылевшие макароны и почти не смотрел ей в глаза. Но и не прятал взгляд.

Я ей ничего не обещал, не клялся в вечной любви и верности. Да и не изменил я ей сегодня. И нечего на меня так пялиться! Мне тоже есть, что ей сказать и в чем упрекнуть. Тоже мне, оскорбленная невинность нашлась...

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — проговорила она, когда я встал к раковине.

— Что ты хочешь услышать?

— Я волновалась...

— Могла бы позвонить...

— Я звонила! — в ее голосе зазвенели слезы. — Я все телефоны оборвала! Но ни ты, ни твои дружки мне не отвечали!

Я машинально потянулся к нагрудному карману, вынул телефон и... Сорок пропущенных вызовов! А у меня телефон на беззвучном и без вибрации... Черт, я действительно виноват...

— Прости, я... забыл включить звук... — объяснение прозвучало нелепо, и выглядело, как оправдание.

— Сеня, я тебя прошу, — она вдруг соскользнула с табуретки и обняла мои ноги, — я тебя очень прошу — если ты не хочешь меня видеть, просто скажи мне об этом. Понимаешь? Я не буду плакать, если ты меня бросишь — в конце концов, ты мне не клялся в вечной любви и верности. Мы просто встречаемся, пока нам обоим это нужно. И если ты встретишь другую, с которой тебе будет лучше, чем со мной, я все пойму. Я не стану тебя останавливать или пытаться удержать. Только скажи мне об этом. Не можешь сказать — напиши. Только не оставляй меня в подвешенном состоянии. Это убивает меня.

— Олечка, милая, — я упал на колени рядом с ней, обнял ее плечи и прижался щекой к ее щеке.

Какая же я мразь...

А потом отнес ее в комнату, уложил на кровать и начал извиняться не словами, а действиями.

Она охала, ахала, выгибалась, кусалась и царапалась, плакала и смеялась, говорила мне какие-то милые глупости и смотрела на меня так, что мне уже хотелось послать к чертям весь этот план, эту дуреху-Милану с ее папашей-гестаповцем, вернуться обратно в бригаду и каждый день трахать Олю и видеть этот взгляд...

Она закричала и крепко сжала меня ногами. У меня на лбу выступила испарина, пот градом катился по спине, собираясь ручейком между лопатками, и я замер, несмотря на жуткую боль в яйцах. Нет, рано...

Я перевернул ее, почти бесчувственную, на живот, предусмотрительно подложив ей под бедра подушку — в таком состоянии она обычно расползается