Длинный хвост старого года

Я пойду, Вадим Борисыч. Меня ругать будут. Мама там не знаю уже... прям вся такая злая, наверно...

— Передай маме, что я запрещаю ей злиться. На правах твоего педагога. И вообще.

— Не, не передам. Ее, когда злая, лучше не это самое...

«Маленькая моя», думал Вадим Борисыч, глядя на Гоар. «Ну чего же ты такая глупенькая?»

Ее интеллект был в свое время испытанием для них обоих. Вадим Борисычу приходилось видеть и слезы Гоар, и гордо вскинутый ее подбородок, а ей — уворачиваться от летящих в нее учебников.

Гоар вряд ли была глупее своих сверстниц, просто она никак не могла повзрослеть. Война длилась до тех пор, пока Вадим Борисыч не понял, что от этого трогательного звереныша можно чего-то добиться только, если тот видит, как его любят.

Когда он это понял — все волшебным образом переменилось. Вадим Борисыч излагал ей тонкости статистического анализа, как мама пересказывает ребенку правила дорожного движения, и глупенькая Гоар глядела на него своими огромными черными глазами, которые, казалось, умели нагревать воздух. Каким-то чудом она оказалась в тройке лучших выпускников года, а Вадим Борисыч до сих пор сомневался, правильно ли он сделал, снизив для нее планку.

Она иногда вызывала у него острое, как боль, чувство, похожее на умиление, которое вызывают девочки из мультиков (вирус сентиментальности сидит в каждом из нас, хоть мы не признаемся в этом ни себе, ни другим). Пошел на поводу у личных симпатий, — корил себя Вадим Борисыч. — Хотя какие там симпатии... Нас и представить рядом трудно. Меня, с моими спичами в Экономической палате, и Гошеньку с ее «не-не»...

— Не-не, — говорила она, отпихивая коробку конфет. — А вам что кушать? Надо, чтоб вы были довольный, и чтоб вам было вкусно...

— Вот вредина. Ладно, живи без моих конфет.

— Ага.

— Ну... ну что?

— Пойду я. Хорошо вам встретить!..

— Спасибо. И тебе.

— Спасибо...

— Не за что...

Слова кончились.

Опять началась та самая пауза, от которой Гоар уже пыталась сбежать.

Вадим Борисыч молча проводил ее к дверям. Гоар повернулась, чтобы отойти к лифту... но вдруг вывернулась обратно, к Вадим Борисычу, и обняла его.

Она хотела сделать это, как студентки обычно обнимают учителей — почтительно-благодарно, с внутренним барьером. Но барьер вдруг куда-то пропал.

Оба они с ужасом поняли это — и стояли, сжимая друг друга в объятиях все крепче, крепче, боясь подать голос.

Это длилось минуту, или две, или пять. Сама длительность их объятий уже сказала все, без всяких слов, и им обоим это было ясно.

Наконец Вадим Борисыч подал голос:

— Гош...

Она прятала красное лицо, не решаясь смотреть на него.

— Гош... Ну чего ты? Не в последний раз видимся... будешь приезжать сюда... — мычал Вадим Борисыч.

Слова с трудом прикрывали то, что было ясно и без них, но он все еще старался держать марку.

Гоар в ответ еще крепче обняла его.

— Гош, — говорил Вадим Борисыч, целуя ей макушку и висок. — Гоша, Гошенька... — скулил он, кусая губами горячее ухо. — Маленькая... глупенькая моя...

Потом он схватил ее