Вещи, которые просто скрыть

подсматривал, как она переодевается, но не допускал никаких мысленных крайностей. Поначалу мама ещё могла подсмеиваться надо мной — лет в шестнадцать-семнадцать это выглядело естественно, — но когда мне стукнуло восемнадцать, а потом и девятнадцать, смеяться над пошлостью этого занятия уже не хотелось. Наверное, это достойно сожаления... Скорее всего так и есть. Болезнь сыграла в моей судьбе определяющую роль. Не хочу показаться сопливым извращенцем, но маме всегда была свойственна жалостливость и где как не в больнице она могла проявить её в полной мере.

Завершающие операции, самые сложные и, по воспоминаниям, болезненные. Зато не покидало предчувствие скорого возмездия, представлялось моя подвижность и прямоходящесть. Возможные трудности, связанные с первым опытом, предвосхищались с энтузиазмом. После операции несколько дней проходят в мучениях. Обезболивающее ставят только первые дни, перебарщивать с этим нельзя, так что приходится терпеть. Дело не только в зависимости: со временем эффект лекарств слабеет, и боль лишь становится тупой и нудной. Через эту боль, сон походит на бред, как при температуре. Учитывая летнюю жару, спать было невыносимо.

Должно быть, испытав ко всему этому, отвращение, устав терпеть уныние больничной среды, мама нарочно отвлекала меня чем только могла. Разумеется, она знала и про то удовольствие, которое я старался получать скрытно. Раньше мы сто раз обсуждали эту тему. Соседи по палате могли не видеть, но для мамы вид моего возбуждённого члена, разумеется, не был чем-то новым. Всё-таки самостоятельно я почти ничего не делал, а поддержание гигиены в больничной палате вещь первостепенная. Вообще-то, думать о чём-то «таком» в больнице мало когда хочется. Здесь слышатся стоны боли, а не удовольствия, уклоняться от этого чудовищно преступно.

Прежде у нас было не так много свободного пространства. В областных больницах приходилось мириться с присутствием соседей. В платной в нашем распоряжении был отдельный бокс. Если в больницах и бывает комфортно, то это были те самые долгожданные условия. Четыре года в душных помещениях и вот, наконец, можно открывать окна хоть ночью. Проём выходил во внутренний больничный двор, с четвёртого этажа вид открывался чудный. Всё это несколько сглаживало неприятности процесса лечения, маскируя вместилище страданий под санаторий.

Стоны боли. Стоны боли, а не удовольствия. Удовольствие. Неописуемое удовольствие. Мама просила не смотреть. Мне тоже было не по себе, я прикрывал глаза или поворачивал голову так, что только краем глаза видел, как она поправляет мешающиеся волосы. Комната оставалась неподвижной. А я закрывал глаза и боль медленно обретала своим фоном что-то другое. Фон грубел, и боль сама превращалась в фон. Новизна ощущений всецело компенсировала некоторое неумение. Мама не скрывала отсутствие у неё подобного опыта.

Как мы до такого дошли? долгие месяцы, проведённые в больницах, не у меня одного не было сексуальной жизни. И я помню, что за фасадом наших «чисто семейных» отношений уже некоторое время проскальзывало что-то «такое». Вернее, смутно обрисовывалось некое Нечто. Оно снимало львиную долю того смущения, которое считается нормой. Помню, как умилялась мама,