Валиса в Подземелье

С одной, двумя, тремя ли. Там как честь твоя позволит и силёнок хватит. А после и домой мы тебя доставим, на север, так на север.

— Откушать не откажусь, да вот совокупиться... Как же выбрать-то мне среди вас, не силён я в совокуплении, акромя Марфы моей, Феоклистовны, сроду у меня бабы не было.

— А мы поможем тебе, считалочкой выберем.

Встала Главная во главе стола и считалку завела странную:

Шалтай-Болтай сидел на стене,

Шалтай-Болтай ебался во сне.

Шалтай-Болтай свалился во вне.

И вдруг понял Шалтай,

И вдруг понял Болтай,

Что ебаться во сне,

Это хуже, чем спать на стене.

Выпало на деву ладную, статную, молодую. Грива рыжая, что огонь печной, глаза зеленью сверкают, грудь дыбом стоит, ноги от ушей и рот, хоть завязочки пришей. Зашевелилась голова Савушкина, да не та голова, что мысли думает, а та, что покою иной раз по утрам не дает. Давно не чувствовал такого внутри себя Валиса, ой, давно. С Марфой-то родной, чё, детей уже отражали, на ноги поставили. Редко она к телу допускала, ой, редко. А на складе баб-то отродясь не водилось. Чай, воинская часть, одни мужики кругом, а он не такой, нет, не такой. Он честный. Так утешал себя сам Савушкин, добрый прапорщик почившей давно советской армии.

Отвели их в покои. Балдахины вокруг, веера развешаны, прям восточный гарем, не меньше. Валиса такое только в кино видел. Наяву не приходилось. А дева его сдернула тогу с плеч, осталась в одних манистах на руках и ногах, да и бахнулась на кровать, ноги раздвинув. И увидел Савушкин диво-дивное — пизду раскрытую, прям глаза слепящую.

Ай, какая пизда была, ай, какая розочка. Какая, хрен, розочка, — орхидея! Один раз к ним в городок завезли сей диковинный цветок в цветочный магазин. Когда Савушкин впервые его увидел, аккурат перед 8 Марта, диву дался — ну пизда и пизда. Два лепестка сдвоенных наружу, два внутри, прям, как у Марфы Феоклиставны, пока на себе не женила.

А тут орхидея живая, соками исходящая, пред светлыми очами у него под носом. Припал Савушкин к цветку энтому заморскому губами, всасывая соки жадно, захлебываясь, припал, да и забыл все на свете. Такой аромат исходил от цветка того, что в зобу дыхание спирало, а вкус был как генеральский коньяк на 23 февраля в узком кругу самых доверенных. Не посрамил Рассею-матушку и армию ее доблестную наш вояка-прапорщик, даром, что завскладом всего лишь состоял. Отодрал он деву ту по самые уши. Ух, и старался, ух, жарил по самое горло. Все соки свои отдал, всего себя выжал. А когда в сознание пришел, уже за столом сидел, хлеб-соль кушал, икоркой черною да красной заедая.

— Доволен ли ты, ратник? — спросила Главная, когда Савушкин себя осознавать начал.

— Доволен, матушка, так бы и остался тут, у вас, на веки вечные.

— А это уж хрен тебе. Ты нам ни Богу свечка, ни черту кочерга. Сделал дело, гуляй смело. Домой мы тебя доставим.