Лечение

— Раздевайся.

— А... но, Пал Семеныч...

— Катерина, ты что? Дитя малое? Как я тебя осмотрю?

— А вы так... Вы же фельдшер знающий... По глазам можете, как давеча Прокопьевну...

— То совсем иное дело было, — бормотал Пал Семеныч.

Прокопьевна была шумливой бабкой и, чтобы убедить ее принять нужную пилюлю, приходилось порой идти на хитрости.

— То совсем иное... Не глупи, Катя-Молокатя. Беременность не шутки, и это нелепо, в конце концов... Ну, Кать! Мы же друзья, — вдруг улыбнулся он ей.

Катя улыбнулась в ответ. Потом вздохнула.

— Отворотитесь хоть.

— Зачем?

— Пока раздеваться буду...

Они и вправду были друзья. У шалопутной девчонки Катьки Молокиной не было лучшего приятеля, чем фельдшер Пал Семеныч, выходивший ее, когда пчелиный рой превратил Катьку в кус опухшего мяса. Она часами торчала у него, помогала бинтовать, мазюкать, таскать занозы, и в конце концов стала перевязчицей хоть куда. «Хоть и на войну, пронеси Господи» — солидно басила она лет в двенадцать.

Потом пошли песни на завалинке, но все равно Катя, повзрослевшая, налитая, как антоновка, по нескольку раз на неделе бывала у Пал Семеныча, а тот грустно улыбался, глядя на нее.

И после замужества Катя не забывала его, хоть, конечно, времена пошли совсем не те. Фельдшер был немолод и уродлив, как дед-лесовик: кривые глаза, длинный ноздреватый нос, и под ним — такие же длинные усы, похожие на беличьи хвосты по весне. Молва помалкивала: уж больно непригляден был Пал Семеныч.

— Готово? Можно повернуться?

— Угу...

Фельдшер повернулся и вздохнул.

Перед ним стояло чудо-юдо: от бедер по плечи — матерая баба с торчащими грудями и животищем, как у свиноматки, и выше — нежная головка, малиновая от стыда.

Несколько мгновений царила тишина.

— Не улыбайтесь, Пал Семеныч! Я и так... — загундосила Катя, набычив голову.

— У тебя у самой щеки ползут.

— Ыыы... — то ли прыснула, то ли всхлипнула она. Фельдшер погладил ее по плечу.

— Докторов не стыдятся. Рассказывай, Катя-Молокатя, что и кактебе не так. Титьки, говоришь, ноют?

— Угу...

— Да будет тебе известно, что это обыкновенное и совершенно нормальное явление, — говорил Пал Семеныч, тщательно ощупывая Катины грудищи, вначале правую, потом левую. Катя молча сопела. — Так всегда бывает, когда носишь ребенка... Больно?

— Не...

— Уплотнений нет. Соски...

— Ааау!

— Терпи, — приказал Пал Семеныч, прощупывая оба Катиных соска, припухших, как бруснички. — Соски в порядке... Экие они у тебя, — не удержался он, поддев левую грудь ладонью снизу. — Фунтик, не меньше.

— Пал Семеныч!..

— Вот вспоминаю сейчас, Катюш, какой ты была, когда тебя пчелы поели, и я обтирал тебя всю... Ну, дай-то Бог. Расти большая!

— Все? Можно одеваться?

— Погоди. А главное?

— Что главное?

— Как что? Ложишься вот сюда, раздвигаешь ноги...

— Пал Семеныч!!!

— Что ж такое, Кать? Сама же пришла, говоришь — «что-то не так... «Уж тебя-то, мою Катю-Молокатю, я должен осмотреть, как... как... Вот умничка, легла. А теперь раздвинь, — уговаривал он, мягко напирая на Катины коленки. — Все равно мне роды у тебя принимать. Нам с твоей пиздой от встречи не уйти.