И я опустила глаза

в чистом поле, проматываем холодную рельсовую сталь под разогретой колесной, пока я, приподнявшись, целую Марго снизу в широкую резинку от чулка, — поздравляю, Юлия, вы решились, вы почти, если можно так выразиться, у цели!... Немного левее уже голая икра. Вы сами о таком мечтали, Юлия, сами просили, сами только что так увлеченно целовали даму в места, новые и скандальные для благовоспитанной девушки, чего же теперь боитесь? Да нет, я и тогда боялась. Просто тогда у меня была минута-другая на благовоспитанные трепетные метания, а сейчас деться уже некуда. Левее. Левее.

Марго опять хватает меня за затылок, и опять никуда не тянет. Дает понять, что я все-таки достала ее своей медлительностью — или, как это называлось в детском саду, копушеством. Грубый, чего-то словно требующий женский запах все говорит за нее. Я уже почти где мне положено.

Мой рот невинен — или точнее сказать, непуган. Бесконечно чуткие ко мне юноши ласкали его, впивались в него, сообщали что-то кофейное, прокуренное, колюче-щетинистое о том, что зеркала меня недооценивают, будучи бесполыми. Чуткие юноши уважали меня как женщину, трахали меня как женщину туда, где мне это полезно от хандры, дурного нрава и экстатических озарений, и нет, я готова была перед каждым из них (на одного больше, чем сейчас надо мной Женщин) встать на колени с тем намерением, от которого, подозреваю, и произошел веке в каменном этот жест — вставать на колени: просто потому, что это очень хорошая, жизнеутверждающая вещь — слепая целеустремленность мужского тела; но юноши не развращали меня, а я была неопытна. Взять же в рот женское — отзывается чем-то большим, чем страх и стыд тихой школьницы перед грубой грудастой гурьбой. Еще в детстве я очень боялась рассказов о большеглазых инопланетянах, являвшихся по ночам к женским постелям. Что-то подсказывало мне, мне одной во всем мире, что это инопланетянки. Мужчины не бывают такими нечаянно страшными.

Я не тяну время — я показываю, как его тяну; капризно хочется, чтобы Марго, жарко-безвкусная, настоящая женщина вдобавок к тому, что Женщина в моем смысле, потеряла терпение, притянула, сняла сливки с моего стыда.

— Боишься? — спрашивает наконец Марго. Все слышат. Все молчат. Татьяна будет, наверно, еще заботливей. Лисичка, чую, завидует бессильной завистью младшей в стае.

Говорю ей: «ты первая» — емко, красиво говорю, две вещи сразу. И Марго, как настоящая женщина, понимает.

Моя голова с ее ладонью на затылке там же, где были. Марго опускается и целует меня в губы. Тем, чем целует женщина без лица.

Не в обморок, Юль. В обморок нельзя, это совсем стыдно.

Вот я лежу снова в темноте, с мокрым ртом, мокрым подбородком, собачьи-мокрым носом, испорченная, использованная и при этом ничему не наученная, ничего не сумевшая, разве что остаться в сознании. Движения бедер Марго наверняка были обольстительны и горделивы, пока во мне пробудилось древнее воспоминание о том, как воспитательница в детском саду грубовато вытирала мне рот тканевой салфеткой, когда я перемазалась в манной каше.