Испанская муха

теперь, когда Эльвира забылась экстазом так глубоко, можно было предполагать самые циничные, самые душераздирающие последствия. Но вдруг Эльвира остановилась. Отдышавшись, она легла на подушку около Насти и уставилась в потолок.

— С любовью нельзя шутить. Она кусается. Правда, Настенька?

— Еще она дерется.

— Перестань юродствовать, золотце. Я плачу душой.

— Как это? — — Настя засмеялась. Она в первый раз видела Эльвиру в таком призрачном состоянии духа.

— Боль и отчаянье теперь мои подруги. О, нимфы любви, жестокие насмешницы. А что, золотце, если я сочиню греческую трагедию. и пришлю ее Сашеньке?

— Какой Сашеньке?

— Дура, я же влюбилась, я нынче потеряла голову.

— А, — — чуть не подавилась Настенька. — — А Сашку влюбилась?

— Не бесись.

— В Сашку? Это я виновата. Теперь ты ее обманом приведешь домой, прикуешь к постеле и будешь...

— Глумись, глумись, душонка. Я может теперь буду рыдать, а ты смейся надо мной, смейся.

— Ты серьезно, Эльвир? — — Настины глазки весело засверкали. — — А меня отпустишь?

— А ты, деточка, будешь нашей прислугой. — — На этих словах Настя рухнула на подушку и, кажется, перестала существовать.
6 серия

Александр Ингольдович был по-праздничному светел. Сердце его от чего-то умилялось, и он с застенчивостью улыбался, глядя на чудесный серебряный поднос, который он любовно заставил какими-то чашечками, сахарницами, вазочку с пироженными разместил, статуэтку какую-то поставил работы Фоберже. Впрочем потом убрал и, вынув из кармана какой-то порошок, виновато высыпал его в две чашечки с чаем. Гнусно конечно, но он стар и немощен, ему можно простить некоторое малодушие. Все это он принес в зашторенную темную комнату, где на кровати, освещенной сверху, лежали голые Петя и Сашенька. Сначала они выглядели как сироты, которых барин сечет на конюшне за то, что они украли у него краюшку черного хлеба. Но съев от неловкости по два пирожных и запив все это чаем, они повеселели, оживились, и Петенька стал целовать Сашу, лежа на ней сверху. Сашенькины ручки трогали его ягодицы, но пока еще как-то неуверенно. Что же касается Александра Ингольдовича, то он замер, как затравленная мышь в темной части комнаты и боялся шевельнуться. Только иногда он сжимал свою ширинку и нервничал, что его вздохи могут быть услышаны молодыми людьми. Однако затишье вскоре кончилось, потому что ребята ощутили вдруг странное возбуждение, как будто кто-то их щекотал изнутри. Член Пети, который уже вошел в Сашу несколько раз, как-то неожиданно выпрямился, набух и стал требовать от Пети более частых движений. Петя задергал задницей как похотливый исполнитель мексиканских танцев.

А Саша при этом, вцепилась в его зад так сильно и так требовательно прижала ее к себе, что он прямо смутился. Как же так, думал Петя, на них смотрят, их за деньги покупают, а они так счастливы, так возбуждены. «Это не по-мужски», бесился он, но ничего не мог поделать с тем огнем, который так сильно горел на самом конце его члена. Находясь в таком унизительно двусмысленном