Дела банные. Часть 7. Карты — на стол!

памяти его лицо, с совершенно маниакально горящими глазами, откровенно желающими мою жену, сразу содрогнулся и постарался поскорее прогнать из головы даже мысли об этом, сексуально озабоченном парне.

— Боюсь, что ты обидишься, если я тебе скажу, о чём думаю.

— Скажи, а там посмотрим!

— Понимаешь, если я, на крайний случай, предложу тебе посетить совершенно постороннего мужчину, с которым можно будет спустить пар, ты мне по морде не съездишь? Как ты отреагируешь? Порядочной женщине, любимой жене самому такое предложить — последнее дело!

— Не знаю. А есть другие варианты?

— Наверняка есть, надо только помозговать.

Я мозговал, и неожиданно подумал о том, что если уж решили решать эту проблему внутри семьи, то стоит, пожалуй, попытаться поискать выход её «пару» и среди родственников жены. А почему — нет? Она же вон, не в обиде на своего отца! А вдруг?

Ночью, лёжа в постели, наконец, решаюсь и задаю вопрос:

— Ты никогда не говорила мне про то, кто был твой первый мужчина, а почему?

— Ты не спрашивал. А что ты вдруг об этом вспомнил?

— Не знаю, само в голову пришло. Расскажешь?

Супруга явно не хотела говорить про эти старые дела, но, помолчав, затем — вздохнув, и устраиваясь поудобней, чувствуя, что разговор получится долгим, вновь вздохнув, она начинает полушёпотом тихо говорить.

Мы тогда в другом районе жили, в такой же трёхкомнатной квартире, в панельке девятиэтажке. Когда мама умерла, мне только-только исполнилось восемнадцать, и я закончила первый курс института. Братьям было по пятнадцать. Всё легло на плечи отца. Он даже поседел немного. И финансы и воспитание. Я помогала, конечно, репетиторством, но это от случая к случаю. Вся домашняя работа, естественно, на меня обрушилась. Что-то делали братья, что можно детям доверить. Мы жили как-то по инерции, что ли, но со временем становилось всё трудней и тоскливее. Братья ходили головы опустив, а отец, он же простой мужик, начал к бутылке прикладываться. Ну и примерно через год, когда мальчишек в пионерлагерь отправили, напился отец до чёртиков. Меня не узнавал, а называл именем мамы. И так говорил про то, что стосковался, что после у него ни одной не было, верность хранит. А после потянул меня к постели. У меня от горечи сочувствия и ужаса в груди всё сжалось.

Понимаю, что он хочет, не хочу этого, но и отца так жалко! Решила, что лягу рядом с ним, поговорю, поглажу, и присплю. Наивная! Ему-то — другого надо! Уламывает, уговаривает, и всё именем маминым называет, в любви клянётся, целует всё лицо, грудь. А я лежу и плачу от горечи за него, что так маму любит. И когда он на мне ночнушку задрал и стал сверху ложиться, я не стала сопротивляться. Постаралась не закричать от боли, и долго-долго терпела, пока он не заснул. Кое-как выбралась из-под него, ночнушку с кровяным пятном в тазик в ванной бросила. Подмылась, помазала себя мазью для заживления ран, и легла в своей