Санитар

настольную лампу (яркий свет ночью резал глаза), воткнул в розетку чайник, достал из холодильника свой завтрак, разложив его на столе. Люба тоже что-то достала. Но стоило чайнику закипеть, как в сестринскую заглянул Павел Андреевич. Стёкла его очков блестели, а брови, как обычно, были сердито сдвинуты на переносице.

— Люба? Можно вас на минутку? — строго спросил он, взглянув на меня с неодобрением.

— Да, Павел Андреевич, — сказала она упавшим голосом. Едва взглянув на меня, она быстро вышла, прикрыв за собой дверь. А я остался сидеть на жестком больничном диване, откинув голову назад. Почему такое случается со мной? Почему моя жизнь это сплошная череда печалей и неудач?

Она вернулась через целых полчаса, которые показались мне вечностью. Беглого взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, чем они там занимались: халат на ней снова был изрядно помят, а волосы на лбу слиплись. Не глядя на меня, она прошла к шкафу, где висела одежда.

— Выйди ненадолго, мне надо переодеться, — попросила она. Я встал и на негнущихся ногах прошёл к двери. От обиды меня всего переполняла горечь. Я уже взялся за ручку двери...

... когда не выдержал и заговорил с ней:

— Давно ты с ним спишь? — спросил я тихо.

— Что? — удивлённо спросила Люба, — да как ты смеешь, сопляк? Ты хоть знаешь, что тебе будет за такие слова?

— Я всё видел, — спокойно ответил я, — вчера в перевязочной... Зачем ты отпираешься? Просто мне не понятно, что ты нашла в этом старом козле, вот и всё.

Не дождавшись ответа, я уже сделал шаг, чтобы уйти и открыл дверь...

— Подожди, — сказала она, — зайди сюда и закрой дверь.

Я послушался.

— Садись, — сказала она, — раз уж ты всё видел... Лучше будет, если ты будешь знать всю правду и правильно ко всему относиться. Я не шлюха, как, наверное, тебе показалось, и не страдаю геронтофилией... Просто... — она вдруг надолго замолчала, и я понял, что говорить ей об этом очень тяжело...

— Если не хочешь, не говори, не надо, — предложил я, пересаживаясь к ней на диван, — я не хочу, чтобы ты лишний раз страдала...

Во мне не было никакого злорадства. Не было и презрения. Напротив, когда влюблён, то не желаешь этому человеку никаких страданий, а уж печаль его просто разрывает сердце! Чем больнее любовь, тем она слаще и сильнее — я понял это потом.

— Нет, наверное, надо, — задумчиво возразила Люба, — может легче станет?

И она улыбнулась...

— Может быть... — согласился я и улыбнулся ей в ответ. Для того нам, наверное, и дан юмор, чтобы пережить всё самое плохое и страшное. Даже лёгкая улыбка облегчает боль и переживания, с ней огонь превращается в дым и постепенно растворяется в никуда...

Глаза у Любы блестели, она смотрела куда-то в сторону. Может быть в черное окно, за которым мигали яркие огоньки железной дороги? Голос стал глухой и какой-то отстранённый, будто бы через её тело говорил чревовещатель...

— Я пришла сюда на практику,