Первый вызов

же была парадоксальная ситуация. Два молодых любовника в расцвете своей сексуальности, принадлежащих к культурной элите общества оказались вдруг перед лицом чудовищной сексуальной безграмотности, как будто и не было тысячелетнего сексуального опыта человечества. Не было ни Древней Эллады, ни Рима, ни Франции, не было сексуальной революции в России в начале века, революции, задавленной в крови и сперме безжалостной системой, отбросившей общество 20-го века к сексуальным представлениям русской дореформенной общины. Система подавила эту революцию, как и другие революции, как и все проявления живой жизни, так как эта революция призывала «долой стыд», «долой ханжество», «быть человеком — это наслаждение» (а не только борьба). Она будила человеческое достоинство мужчины и женщины, она призывала к сексуальной свободе, а, следовательно, и ко всякой другой свободе. И эта революция, прокатившаяся из России затем по всему миру, в самой России была жестоко подавлена. Системе нужно было, чтобы миллионы юношей и молодых людей захлебывались в собственной сперме, мастурбировали и онанировали, чтобы миллионы девушек и женщин считали себя блядями и шалошовками, ибо ей нужны были люди, презирающие сами себя, разъединенные, обезволенные, обесчещенные. Такие люди были ей не страшны, они были для нее идеальным материалом для построения «светлого будущего». И он думал, что если придет срок суда, то пусть судья наряду с жертвами коллективизации и тридцать седьмого приобщит к обвинению и его и миллионов его сверстников загаженное детство, омастурбированную юность и горькую молодость.

И когда они по крохам, в меру своих талантов восстанавливали сексуальную культуру, то это уже был вызов и протест, пусть он и совершался еще на тесном пространстве двуспальной постели, в ночном уединении двух сердец, но без этого первого протеста не могло бы начаться его освобождение

Они учились сексу. Они наслаждались сексом. Это было несколько месяцев радости, которой было не так уж много в его, а может и в ее, жизни. Но то, что они нашли и открыли, вряд ли стоит описывать, ибо нашли они все то же, древнее как мир, что несколько тысяч лет назад описали индейцы, что знали куртизанки Рима и галантный кавалер времен Людовиков, но они это открыли сами, и это было для них дорого. А потом они расстались. Ведь для этого есть тысячи предлогов и мотивов, и стоит ли описывать его в десятимиллионный раз. Но до сих пор воспоминания о Галочке Давыдовой, его милой философине, согревают его сердце. Он не знает, что с ней. Счастлива ли она — Стала ли уже самым большим специалистом по Гегелю — Дай Бог. Только поняла ли его милая философиня, что понял, в конце концов, он, что нет единой, а тем более, научной философии, их много, и есть философия творческой и творящей личности Николая Бердяева, и есть философия толпы Владимира Ленина, над которой эта «личность» жаждет установить свою власть и диктатуру, и изучает ее как зоолог букашку, и уж тем более смертельно и даже расстрельно