Гуляй, Вася!

не различимым на уровне слов, но прекрасно гармонирующим в контексте происходящего.

— Ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла, бла, — щебетала Вася богатыми мелодическими переливами.

— Да какая, нахуй, обида? — бухтел майор. — Пускай сам извиняется!

Пока они так распинались друг перед другом, я решил провести ревизию личных вещей, собранных в злосчастной квартире за неполную неделю. Все мои трусы, майки, штаны и кофты с трудом умещались в спортивной сумке.

«Придётся сделать две ходки, — размышлял я, прикидывая объём постельного белья. — Спортивный костюмчик, две пары кроссовок, посуда на кухне — вот, не было печали!»

Я раскаивался за поспешность переезда без права переписки.

«Попробуй теперь родителям объясни, что произошло!» — сокрушался я.

Этот последний немаловажный момент особенно щекотал нервы на фоне шуточек, откалываемых предками в последнее время. Символичность возвращения блудного сына в родовое гнездо не по-детски захламила фантазию.

«В гостях хорошо, а дома лучше» — скажет мама.

«Где родился, там и пригодился», — заметит отец.

И только старший братец мой, живущий с женой в доме напротив, кормящийся ежедневно за счёт родителей, сморозит что-нибудь отморозоустойчивое:

«Всяк сверчок знай свой шесток!»

В конкурсе народной словесности он по праву займёт первое место, оставив родителей в умилении.

«Червивое яблочко недалеко от яблони катится!» — едко брошу ему вслед.

«Цыц! — скажет мама. — У брата в глазу соринку заметишь, а у себя бревно пропустишь».

«На чужой каравай рот не разевай», — поддакнет отец.

«А это тут причём?» — спрошу с обидой.

Мысленная перепалка с родителями и братом продолжалась недолго. Уже через пятнадцать минут после начала сборов раздался вежливый звонок в дверь.

Я на цыпочках прокрался в прихожую, заглянул в глазок.

Никифоров собственной персоной склонился надо мной, найдя упор в косяке, чуть ли ни лбом уткнувшись в моё лицо.

— Дима, открой, разговор есть, — просипел он, не оставляя надежд на благополучное разрешение конфликта.

Я едва дышал, чтобы случайно не выдать присутствия, не пукнуть в сердцах. Я всё ещё надеялся обмануть ревнивого кредитора. И тогда Никифоров взорвался с характерной для него желчью в голосе:

— Я знаю, что ты дома. Открывай, сучок, а то я сейчас сам открою. Ключ у меня есть.

Это заявление окончательно пошатнуло мою веру в честь и отвагу отечественной милиции. До сих пор Никифоров представлялся мне хоть и нервным и злым, грубым типом, но тем не менее открытым и чистым в душе, не способным, например, брать взятки. Наша первая встреча оставила неизгладимое, ярчайшее впечатление. В этот раз упоминание о запасных ключах и моей личной несвободе выбора окончательно расставило точки над i.

Я щёлкнул засовом, сделал два шага назад, приготовившись к худшему. Никифоров не собирался ломиться, продолжал корчить из себя ласкового соседушку:

— Открой, пожалуйста, сам, если тебе не сложно, — тигром прорычал он. Игра, похоже, забавляла его, он вдруг стал таким вежливым, по-отечески заботливым.

Предвидя обман, я дёрнул ручку вниз, рванул дверь на себя. Силуэт Никифорова заполонил дверной проём, сам он таращился на меня, привыкая к темноте.

— Ты чего в темноте сидишь? — неуютно скалясь, спросил он.

— Нравится, — отозвался я хмуро, стоя у противоположной стены, сложив руки