Бардак

их убивают? За другой язык? За другую веру? За другой образ мышления?

Многие прибегают голыми. Особенно женщины. Они в грязи, и в крови, и в сперме. Их насилуют толпой. Даже старух.

Две девчонки совсем юные. Волосы растрепаны и скомканы. На теле порезы и грязь. Руки прижимают разрезанные, расползающиеся груди. В глазах — тупой ужас, а ноги: Ноги белые от спермы. «Господи, да сколько же в них влили?» — думаю я, и уже не удивляюсь цинизму собственных мыслей.

Мы — в тылу. Сидим перебинтованные, измазанные йодом и курим, курим, курим, передавая друг другу «бычки», в ожидании очередного броска в пекло.

— Как у них еще встает в толпе? — удивляется Леха, и мы молча обдумываем этот «философский» вопрос. — Из санчасти возвращается Ринат с перевязанной головой, принявшей на себя недавно обрезок трубы.

— Там сейчас беременную женщину принесли, — информирует он сидящих на земле. — Эти подонки катались по ее животу на велосипеде, пока ребенка не выдавили. — Но мы, уставшие, измученные, израненные и избитые, успевшие повидать растерзанные и сожженные трупы, с тупым непониманием встречаем это известие.

Беженцы прибывают. Вокруг стоит невыносимый гул от их воплей и криков. Из-за угла парень и женщина ведут голого мужчину, тоже в крови, как и все. И тут у меня глаза снова вылезают из орбит, потому что у мужчины, бредущего в раскорячку, между ног: ничего нет. Как у женщины.

Сидящие солдаты приходят в движение. Дикое любопытство подталкивает каждого посмотреть на доселе невиданное зрелище — живого мужчину с отрезанными половыми органами.

У меня вдруг словно ток проходит по мошонке и нервный тик передергивает все тело. Сильное маниакальное возбуждение вызывает оргазматическую дрожь. Член упорно лезет вверх и, кажется, что пуговицы на брюках вот-вот отлетят со свистом. Я стыдливо кручу головой в поисках укромного места, где бы можно было слить это дикое, дурное возбуждение, Засунув руку в карман, оттопыривая зад и придерживая набрякшее хозяйство, я бреду к сортиру.

Сзади ребята обсуждают увиденное.

— Говорят, если член отрезать, то сразу умрешь. А этот сам идет! — - Как он теперь ссать будет? — - А как женщины ссут? —

* * *

То был первый мой выезд на войну. Сейчас — последний. Это точно. Дембель идет вовсю, середина июля, а нас держат на очередной войне и не отпускают домой. Бардак! Как все опостылело! Когда же все это закончится? Через полмесяца? Успеем хлебнуть.

: Разрушенный вокзал. Ночь. Дождь.

— Ну, что, пойдет? — говорит Леха и мы шагаем в глубину таких же разбитых улиц. — Кружить по вокзалу — дело бесполезное. Поезда сюда уже не ходят. Изредка появляются люди. Мародеры? Впрочем, кто их разберет? Мы уже не обращаем внимания. У каждого — по десятку самых различных пропусков. На все случаи жизни. И здесь — бардак.

Мы спрыгиваем с насыпи и уходим в темноту. Дня четыре как закончилась резня, но выстрелы продолжают еще звучать с интервалом минут в пять-десять. Мы не обращаем внимания — привыкли. Иногда вспыхивают отдельные дома в разных районах города, озаряя округу