Разговоры ветра

еще некоторое время не смогу верить в то, что ты говоришь и делаешь, — начал я, — что бы ни означал твой сегодняшний поступок, он лишает меня возможности тебе доверять. Самое страшное, что даже если ты сейчас попытаешься объясниться, я не уверен, что смогу принять твои слова за чистую монету. На какой-то момент ты показал мне абсолютно другого Кирилла, которого я ни разу не видел за все годы нашей дружбы. И этот Кирилл ранил меня, и вообще совершил что-то чудовищное. И я не знаю, зачем он это делает и чего он хочет.

Вместо ответа прохладные ладони обняли мое лицо и заставили, наконец, встретиться взглядом с вулканом. Предупреждение было коротким; я не успел даже вскрикнуть, прежде чем он обжег меня поцелуем. Схватив ртом воздух, я понадеялся на передышку, но мне не суждено было спастись. Он повторил свое вероломство, на этот раз нежно захватывая сначала нижнюю губу, потом верхнюю... Горячая волна обрушилась вниз и разлилась где-то внизу живота. Я не мог ни кричать, ни дышать, ни даже пошевелиться. Но и этого ему было мало — он скользнул под ворот сорочки и с силой прижал меня к груди, пытаясь заставить отвечать на ласки. Он не понимал, что мое возбуждение настолько сильно, что граничит с болью... Каким-то образом мне удалось на миг соединить свои дрожащие губы с его губами, но это ощущение полностью парализовало меня. Из последних сил я разорвал объятья и смог сказать ему, что мне больно. Но он снова не понял. Вспомнив сцену на волнорезе, Кирилл дотронулся пальцами до ссадины на моем лице. Выглядел таким виноватым... Вот это да — я называю его по имени. Когда же это было в последний раз? Не помню... Я не плакал, слезы сами лились. Но мне было все равно. Я должен сделать так, чтобы он меня понял. Любой ценой. Или я сойду с ума. Схватив ласкавшую меня ладонь, я прижал ее к сердцу, пытаясь показать, где именно мне больно. И его лицо тут же изменилось. Оно осунулось и поблекло в один момент; глаза наполнились слезами. Я увидел в них всю глубину омута, в который мы упали. Теперь мы были там вместе...

Мой Мефистофель обнаружил, что отдал все деньги за душу, которая итак принадлежала ему. Но вместо стенаний над жестоким финалом нашей дружбы, он решил растоптать ее окончательно. Я не мог спастись от его губ; он хватал меня, покрывая поцелуями все, до чего мог дотянуться. Мои слезы оставались на его губах, и я чувствовал их соленый привкус. Слабые протесты были задушены в крепких объятьях. Уже через минуту я каким-то образом оказался лежащим на полу и полностью обездвиженным. Мое почти балетное тельце ничего не могло противопоставить восьмидесяти килограммам мышц. Чувствовать на себе эту пылающую страстью тяжесть было приятно; я впился пальцами в упругую поясницу, попрощался со всем на свете, несколько раз глубоко вздохнул, и