Вечер. Синие чернила. Часть 1

пролил.

Псих, несчастный, с ярой силой

Милую свою любил.

Но про то писать не стану —

Где супруги, там — табу,

И прилично, хоть местами,

Отпишу про их судьбу.

А еще про Николая,

От его лица идет

Сказ про то, какая злая

Жизнь, холодная, как лед!

*

Обдул ветерок. Я по лужам,

Не чуя земли и воды,

Бреду человеком снаружи,

А сущностью — танкер беды.

В нем волны и стонут и плачут,

И бьются о борт корабля...

Штормит. Остановка маячит,

И снова упал, ах ты тля!

А дома, наутро, всплывает

Из памяти с грязью белье,

Мне стыдно, что Вовка вскрывает

Секреты, свои и ее!

А может я зря ужасаюсь,

И принял за истину бред?

Ну, кто, мне скажи, напиваясь,

Откроет интимный секрет,

Что он — не мужик, водиночку,

И так уж сложилось судьбой,

Что делят с Галиною ночку

Братья, то — один, то — другой!

И хочется верить, что бредни,

Да помнится телу ее...

Ох череп, ты череп, мой бедный!

Опять эта мерзость клюет!

Мурашками боль пробежала,

Кочан перезрело трещит.

Похмелье шершневое жало

Вонзало сквозь лысины щит.

2

Сколько раз за слабость я себя казнил!

Ведь супруги образ мне до боли мил!

Ведь ее объятья предпочту иным,

Только память ночи не ушла как дым!

И однажды встретил Галочку в толпе.

И зарделись оба, вспомнив о себе.

И пробилась нежность сквозь пожатье рук,

И прижавшись телом, обвилась вокруг.

Голубые взгляды горечи полны.

Просят как пощады: полюби хоть ты!

За окном кафешки талые ручьи.

В сердце — головешка жалости бурчит.

Томное волненье. Шепот: «Приходи!

Прекрати мученье у меня в груди!

Лишь с тобой прекрасно было мне в тот раз,

Ты любил не грязно, Знаешь, как сейчас?»

И в оконце глядя, выплеснула стон,

Как жене устроив дома «Кошкин дом»,

Нужного знакомства расширяя круг,

К ней «друзей» бессчетно приглашал супруг.

Только отдуваюсь. Верить мочи нет,

Так ведь не бывает, если все — не бред!

А она, бледнея: «больше мне не в мочь!

В ужасе сжиматься, ожидая ночь!»

И опять моленье робкое в устах:

«Я на все готова, боль стерплю и страх,

Лишь уйми мученье у меня в груди,

Пусть хоть на мгновенье, слышишь, приходи!

К горькой бабьей доле смилуйся теплом,

Приголубь по воле, и возьми потом:

Не в любви хотенье, не в пустой разврат,

Ты — мое спасенье, не хочу назад!

Как сказать, не знаю, и распять свой грех.

Мрака накопилось с чередой утех.

Непристойны ночи стали у меня!

Вырваться — нет мочи, только жажду дня.

Ты — моя надежда. Горю пособи,

И узнаешь нежность всей моей любви!

Замени собою тех, с кем душу рву,

Но любимых мною, даже по утру.»

Помолчала, мучась тайное сказать,

Будто обнажаясь, душу истязать.

И с лицом в ладонях, люди так не врут,

С дрожью и слезами зашептала вдруг:

«Он, бесспорно, спятил, если, много раз,

Клал меня под свекра чтоб смотреть на нас!

Но, чистейший ужас, а ему — азарт,

В дни, когда Андрюшка навещает, брат...

Думала, я знаю, что такое стыд!

Но, мура какая: свекор со мною спит!

Стыд сжигает душу в самый сладкий миг,

В миг, когда в глубины семенем проник

Взяв почти что силой, плюнув на родство,

Младший братик, милый, прыснув естеством.

И мутится разум — сладость, без краев!

Тело раз за разом просит вновь и вновь!

Близко шепот мужа: «Глубже суй, Андрей!

Выдай прямо в матку, ты по вкусу ей!

Твоему мечтанью не помеха стыд!

Пусть твоя сестрица от тебя родит!»

И безумье брата мне передалось,

Вожделеньем тело в миг