полностью, он уставился на мохнатую Машину срамоту, проросшую лиловыми лепестками — и вдруг все понял.
Маша стоит передо мной полностью голой... — думал он.
Маша. Стоит. Передо мной. Полностью. Голой...
Его обожгло внутри, будто он глотнул одеколона.
Подняв взгляд, Петр Петрович наткнулся на чернющие Машины глаза, обжегся втрое сильней — и вдруг канул в ватный гул, залепивший глаза и уши...
• • •
— Вы в порядке?..
Из ватного гула очертились сиськи. Они свесились над Петром Петровичем, как надувные шары.
Чуть выше блестели знакомые черные глаза.
«Маша. Голая. А я... что? Обморок? О нееет...»
Это было так невыносимо стыдно, что он громко застонал. Получилось выразительно, как у смертника.
— Вам плохо? Сердце? Вызвать скорую? — Машин голос звенел таким беспокойством, что ему стало еще стыднее. — Вы, главное, не волнуйтесь. Все будет хорошо...
— Не надо скорую. Не сердце, — прохрипел Петр Петрович, подтягиваясь к спинке дивана.
В голове шумело, как с бодуна.
— Нет? Точно? По-моему, лучше все-таки вызвать...
— Нееет! — взвыл вдруг Петр Петрович, как раненый тигр. Маша подпрыгнула. — Нет... Прости меня. Ты... иди сюда.
Маша подошла к нему и присела на край дивана. Она как была, так и осталась полностью голой.
— Все просто, — говорил он глухо и равнодушно, ибо уже нечего было терять. — Я влюбился в тебя, как шкет. Увидел тебя без всего, разволновался и упал в обморок. Как дама-истерика... Помнишь, где такая была?
— Мистерия-буфф, — тихо отвечала Маша.
С каждым словом Петра Петровича ее глаза делались все шире и темней.
— Вы. Влюбились. В меня. И. Упали в обморок? — шептала она, будто читала заклинание. — Мне признавались шесть раз, но никто еще не падал в обморок от любви... Охренеть... Шесть раз, а вы — седьмой. Счастливое число...
Снова, как и тогда, на лестнице, Петр Петрович почувствовал, будто просыпается от кошмара.
— Бабушка мне говорила... недавно, вот прямо сегодня... Говорила: не верь тому, кто будет корчить из себя крутого мачо. Верь тому, кто упадет в обморок от любви к тебе, — пораженно шептала Маша, глядя на него огромными блестящими глазами.
Потом нагнулась к нему и осторожно, будто боялась обжечься, поцеловала в губы.
Ее плечи, ее грудь с припухлыми коричневатыми сосками, все ее матовое бархатное тело были совсем рядом, прямо под носом...
Петра Петровича окутал сладкий ужас.
«Это бред, — думал он. — Я валяюсь в обмороке, и мне мерещится моя мечта...»
В бреду можно все, вдруг решил он.
И с силой привлек к себе Машу, будто прыгнул в омут...
Через пять минут она лежала под ним, раскоряченная, распахнутая всей голой стыдобой, и стонала, полуприкрыв глаза.
Петр Петрович вдавливался во влажные недра ее тела. Он знал, что ей не может быть приятно, потому что минуту назад она стала женщиной, и на розовых щеках блестели слезинки, — но она изо всех сил старалась показать, как ей приятно и хорошо, и это било больней любой ласки.
Она изнутри была узкой, упругой, скользящей, обжигающе-сладкой; член искрил в ней, как оголенный провод, и вместе с ним искрили все нервы, от пяток до макушки. Петр Петрович был
Потеря девственности, Служебный роман, Романтика