Пигмалион

они с Димой были настолько близки.

Вечером второго дня он сделал с ней то, что решил сделать еще по дороге из больницы.

— Сядь, — сказал он ей, помогая ей приподняться в кровати.

— Что мы будем делать?

— Стричь тебя.

— Стричь?!..

— Да. Я всегда стригу тебя, ты, наверно, забыла, да? Как раз пора это сделать. Ты немножко обросла.

Зеркало было в дальнем углу, и Галя не видела себя. Дима рассчитывал на ее доверие и на то, что она забыла, какая прическа была у нее раньше, — и действительно, Галя безропотно дала ему обкорнать себя под мальчика, выбрить машинкой затылок и виски, и потом еще и выкрасить то немногое, что осталось от ее шевелюры, разными оттенками блонди — от бежа до платины.

Дима никогда еще не стриг голых клиенток, и Галины соски так дразнили его, что он рычал, как голодный пес. Несколько прядок он выкрасил голубой, зеленой и розовой краской, и они сверкали на ее голове, как перышки тропической птицы. Под конец он как бы в шутку сделал ей эффектный макияж.

Дело было сделано. Дима превзошел сам себя: из милой пигалицы он превратил Галю в стильную, сексуальную, эпатажную красотку с обложки, и теперь ее нельзя было узнать.

Преображенная Галя ахнула, увидев себя в зеркале:

— Вау! Это я? Обалдеть просто...

— Ты всегда была лялечкой, — говорил ей Дима.

За эти дни он тщательно продумал ее легенду, которую скармливал Гале по мере того, как она очухивалась и задавала все больше вопросов.

— Ты из детдома, — говорил ей Дима. — Мы подружились три года назад, когда я занимался бизнесом и делал пожертвования (он не совсем врал: такое действительно было, и даже была девочка-сирота, с которой он переписывался целый год). У нас с тобой все началось, когда ты была в предпоследнем классе. Сразу после детдома я забрал тебя к себе.

— А почему я все время голая? — спрашивала Галя.

— У нас с тобой так заведено: дома ты ходишь голенькой, чтобы я всегда видел, какая ты красивая.

Галина апатия длилась три дня. На четвертый она уже рвалась на улицу, ерзала, брыкалась, забрасывала Диму десятками вопросов, и тот с трудом удерживал ее в постели:

— Потерпи еще пару дней. Иначе ничего не вспомнишь.

Надо было что-то делать. Надо было наполнить ее память яркими впечатлениями; надо было превратить ее «сегодня» в феерию, чтобы она вытеснила все мысли о «вчера».

Самый простой путь к этому лежал через тело.

— Ты всегда была сексбомбой, — внушал ей Дима. — Мужики вечно глазели на тебя, как на кинозвезду, а я ревновал. У тебя такая походка, что просто чокнуться можно. Ты супер-любовница. Ты знаешь столько всяких штучек, всяких ласк, и ты так отдаешь все себя, с головой и потрохами, что...

— Я не помню, — жаловалась Галя. — Я ничего не помню.

— Ну ничего, сейчас вспомнишь, — говорил Дима, холодея от того, что ему вдруг пришло в голову.

Он вдруг понял, что его ничего не связывает — НИЧЕГО, совсем-совсем ничего, —