Май-Сентябрь. Часть 1: Гроза

брюки — чуть выше колен, — носки, ботинки, рубашку на плечи; затем залез сверху, лег на нее — голым на голое — и стал тереться, как кот:

— А ну иди сюда... Надя, Наденька, Русалка... Это я так тебя прозвал — Русалка. Про себя. Сейчас будет тепло...

— Вы меня... так прозвали?

— Да... Потому что я люблю тебя... Смешно, да? Чистоплюй втюрился в ученицу...

— Вы в меня втюрились?

— А ты в меня. Я знаю.

— Да...

— Иди сюда. Иди... — бормотал он, хоть Надя и так была здесь, и вжимал ее в себя еще ближе, до хруста в ребрах. Руки его бегали по лягушечьему телу и терли, терли его во всех местах сразу. Ножки, стреноженные брюками, сами раздвинулись, и кол сам собой уперся в шерстистый холмик. Неплюев ничего не делал специально, отпустив себя и Надю на самотек — пусть все будет, как будет, — и кол буравил податливое тело, мало-помалу просачиваясь вглубь.

— Давай... вот так... — бормотал Неплюев, подкладывая тряпки Наде под бока. Бедра его просились толкаться, и он не мешал им, накрывшись сверху Надиной курткой.

Их облепила кромешная тьма. Неплюев ничего не видел — зрение ему заменило тело, шкура, слепленная с Надиной шкурой, и руки, мнущие ее, как глину, и елда, понемногу влезавшая в Надю, и язык, слизывающий капельки с Надиного лица. Он не понял, когда это началось, но они уже давно целовались, и Надя урчала под его губами и елдой, подвывая от толчков. Он не знал, было ли ей больно, и даже не думал об этом; он давно был в ней, безнадежно в ней, до упора, лобок к лобку, и это было правдой, в которой он тонул, как в чернильной тьме, облепившей их; Надя впервые была для него не лицом, а солью на языке, тугим мясом, облепившим елду, и теплом под кожей — наконец-то теплом, вернувшимся от нее к нему, горевшим между их животами и языками...

Она крепко подмахивала, хоть ей и никто не подсказывал, как делать; она обвивала его руками во влажных рукавах и неуклюже обнимала, и попка ее юлила под ним, хлюпая мокрой тканью, и губы шептали:

— Мне тепло... мне тепло... тепло... жарко...

— Вот так... Надя... русалочка моя... любимая... — шептал Неплюев в темноту.

Елда взбухла камнем и, казалось, была готова толкаться целую вечность, пока Надя не прогреется и не изойдет жаром. Она уже была горячей, и Неплюеву казалось, что капли влаги шипят на ней, как на сковороде. В какой-то миг вдруг стало жарко и невыносимо во всем теле, и Неплюев почувствовал, как прорастает в Надю.

— Ыыы! Ыыы! Ыыы! — выли они, слепившись ртами и гениталиями. Неплюев выедал соленый рот, влизываясь в него до горла, и ревел туда, как в живой рупор, и рупор ревел в Неплюева, и между ног все натянулось, как в последний раз...

— Ыыыыааа! — надрывалась горячая темнота под ним. — Ы! Ы! Ы! — хрипел комок бешеных тел, пульсируя друг в друге и разметав