Надя морщилась.
— Больно? — спрашивал он, раздвигая елдой ее мякоть. Елда задубела, и мякоть была обжигающе-горячей.
— Немножко, — отвечала Надя басом.
— А вчера больно было?
— Не знаю... Не помню... Вчера так все было...
— Как?
— Да вы же понимаете.
— Понимаю... Наденька, я люблю тебя.
— И я вас...
— Я очень-очень люблю тебя!
— И я очень-очень!
Они признавались в любви, бодаясь лобками и жаля друг друга кончиками языков. Было неудобно, и Неплюев не выдержал:
— Надюш... Ложись. Вот тут посуше. Ложись. Не могу...
Хер с чмоканьем выскочил наружу. Надя покорно легла, и Неплюев с наслаждением вплыл в нее, отпустив бедра на волю.
— Ииы... Ииы... — гудела Надя, глядя ему в глаза.
— Надя... Наденька... Надюша... — бормотал он, ускоряя напор. Ему снова было жарко. В ушах нарастал звон, стрекочущий звон телесной эйфории, звериного праздника свободы и похоти...
Вдруг Надя застыла.
— Вертолет, — сказала она.
Он был совсем близко — так, что все было видно. Неплюев вдруг, не глядя, понял это — но не мог остановиться, и только думал леденеющими мыслями, как сверху смотрится его голая ебучая задница.
—... Товагищ Неплюев пгеступил, ткскзть, незыблемый кодекс педагога, воспользовался случаем и... не побоюсь этого слова... попользовал свою ученицу! Это несмываемое, ткскзть, пятно на гепутации нашей школы, носящий гогдое имя дважды гегоя Советского Союза лейтенанта Покгышкина! Это отвгатительный поступок, я считаю, недостойный советского человека! Товагищ Неплюев, что вы можете сказать, ткскзть, в свое оправдание?
Товарищ Неплюев встал. Помолчал, будто соображая, где он и что он. Потом тихо сказал:
— Идите вы все в жопу.
Воцарилась жуткая тишина.
Подумав, он поправился:
— То есть нахуй.