Моя дочь — моя сучка

Вот и Настя сама решила рассказать мне об этом, спустя месяц после событий. Случилось это, когда я отвез жену к её родителям, а сам заехал на городскую квартиру, проведать Настю. Та сама подняла этот разговор, и рассказала мне все-все — и как узнала о том, что Валерик её заразил, и что она испытала, и как лечилась. Ведь она его любила! А он так поступил! Изменщик!

Я не знал, зачем она мне все это рассказывает, но видел, что ей стало легче, после того, как она как следует проревелась на моем плече, поплакалась, жалуясь на свое горе и рассказывая про свои обиды. Ну а как мне было быть, что я ей мог сказать? Только пожалеть.

Такой степени душевной близости и открытости в беседах у нас с дочкой раньше не было, сам формат затрагиваемой темы. А с матерью она так и не смогла выплакаться, так как та, в силу медицинской профессии, всегда была суховата на чувства. Профдеформация, наверное. Телесное — вылечила, а вот что у дочки на душе — и не пробовала понять. Так что наслушался много чего, жалея её и гладя по головке как маленькую девочку, которой она, в сущности, и была. Маленькая она у меня, миниатюрная и ладненькая, ласковая как котенок, даже в её 22 года воспринимаю Настюшу как ребенка, хотя по-женски дочка давно оформилась и созрела, все на месте. Выплеснула в своем плаче всю ту горечь, что испытала, мешая пополам свои обиды со своими несбыточными девичьими ожиданиями. В общем, я почувствовал, что отношения у нас стали более доверительными и открытыми после того дня, а сама дочка стала больше искать моего общества.

Дочка стала чаще заезжать к нам домой, иногда даже оставаясь у нас ночевать и в будни, а я констатировал, в какую привлекательную и сладкую конфетку Настя преобразилась за последний год. Если она раньше модничала по подростковому: всякие блестки, блестяшки, висюльки, цепочки и прочая мишура — а-ля тинейджер, то сейчас, несмотря на легкий флер подростковости, все ещё присутствующий в её стиле, умение подчеркнуть своё очарование и свежесть юности — было той самой изюминкой, указывающей на её безупречное чувство вкуса. Хоть дочка слегка и обабилась: стройные ножки поплотнели — налившись упругостью, а грудки под свободной маечкой — скакали задорными мячиками, все же она была слишком трогательно тонкой и стройной, для того, чтобы перестать называть её девушкой, и начать — женщиной.

Тем более были удивительнее метаморфозы, произошедшие у нас после той её исповеди. Она как будто вернулась во времени назад, когда, как в порядке вещей — запрыгивала ко мне на колени перед школой в младших классах, или целовала в щеку, желая спокойного сна. Я же, реагируя на её порывы, их не афишировал, но и не отвергал, поддерживая настрой, отмечая однако, что так она со мной ведет лишь тогда, когда в пределах видимости нет матери.

Началось это с того, что мать сделала ей замечание за то, в