Север (вой)

Империи прочь, когда уж хотел я

Сигануть головою нетрезвою вниз. О-о, да лучше б,

Лучше я бы загнулся от водки — счастливый! —

Под каким-нибудь там ленинградским забором,

Чем так: Это, знаете, как? Это будто

На своей остановке родной ты сойти не успел,

И скорый умчал тебя поезд в чужие ненужные дали.

И с тоскливым ты ужасом смотришь в окно,

И н-никак невозможно вернуться!

Лишь колёса стучат бесконечно в чужой пустоте,

Да беспомощно ноет пропащее сердце.

Ай-я-я-ай!

Где ты, Север? Возьми меня, Север,

И насмерть меня задуши

Багульника сладким угаром, метелью —

Сумасшедшей, кромешной! — мой след замети.

Чтобы кончилось всё — чтобы кончилась память.
* * *

Утром Ваня с похмелья — тяжёлого, горького как никогда — притащился в контору. А все уж всё знают вокруг, и на Ивана косятся со страхом: «Армян-то ведь так не оставит.»

Армя-ан: Был он хищною рыбой и по счёту большому шакалил. Это были ведь те-е времена — кооперативов и малых больших предприятий. И хищные рыбы начинали шакалить в нечистой воде. Огромные Деньги с головой накрывали Россию, и потирали нечистые руки шофера, повара, доктора — все, кто власть правит над телом.

Ну, в контору Иван притащился. Па-алыч Ваню зовёт в кабинет. Палыч был заместитель Армяна. Палыч Севера был командир.

«Эх, Ванька, ты, Ванька! Биться-бля-колотиться! Что же, Ванька, ты нахуевертил!»

А что ему Ваня ответит? И так уж ни жив и ни мёртв, и опухла рука, и разит, как из бочки.

«Армян приезжает сегодня. Армян — он уроет за Мурку. Уж Серёжа ему напоёт — будь спокоен! Эх, что же ты нахуевертил!»

Помолчали. А нечего было Ивану сказать!

Тут по столу Палыч огромным вломил кулаком — гром далёко разнёсся: «Посыла: Посылаю тебя в Уренгой! Давай на вокзал и — чтоб духу!...» И блеснула скупая слеза ...и скатилась по круто раздутой ноздре. И голосом дрогнувшим Палыч прибавил: «Деньги, вся там херня — у бухгалтерши, значит: И на вот, поправься, — полбутылки он грохнул на стол, — А то: Это ж страшно смотреть — окочуришься, бля, по дороге!»

«Спасибо те, Палыч!» — чувствительно всхлипнул Иван.

«Ладно, ладно: Давай: Так держать!» — скомандовал Палыч.

«Как?» — спросил его Ваня.

«Вот так!» — показал ему Ваня.

И начал Иван держать — ТАК. Путь держать всё на север, на север, на север в пустоте дребезжащей вагона.

«О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда: Н-никогда я тебя не увижу!»
* * *

Плыл, качаясь, вагон, и видением белого бреда проплывала бескрайняя тундра за мутным стеклом. Отпивал помаленьку Иван из бутылки, что дал ему Палыч, и думал о жизни пропащей своей — череде бесконечной потерь и падений. И о Мурке, обманувшей его, горевал. И глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы.

Дремота накрыла его в полумраке вагонном, и стук монотонный колёс — колыбельная жизни пропащей — убаюкал его. Он заснул, и, конечно же, Мурка приснилась: как-то чудом проникнув в вагон, она подплывала к Ивану в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном. «Годи-ива,» — подумалось Ване во сне, и Мурке сказал он с обидой: «Эх ты — обману-ула.» Но Мурка в ответ головой покачала и шубу