быть, в Америке, как мы и хотели с Микаэлой?... Микаэла... Как странно... Я увидел тебя и вдруг забыл о ней, будто ее и не было... Ты что-то помнишь?
— Я... Я помню, что с нами что-то ужасное... Что-то... Но я цела и невредима. Больше того, мне хорошо, и я... Я не помню, когда мне было так хорошо. И ты со мной, мой родненький, счастье мое...
Они снова стали целоваться.
Ласки втягивали их, как воронка, распаляя все сильней. Пеппа сдирала с него одежду, чтобы вылизать, как кошка, и тот всасывался ей в губы, в уши, в соски, добытые из-под сдернутой одежды...
Вихрь восторга вдруг подкинул их вверх, как мячи, и дон Сезар стал бегать за Пеппой, голой, визжащей от страсти.
Они носились по лугу, кричали, толкались, ловили друг друга, катались по траве... Пеппа выгибалась и трясла грудями, молодыми, сочными, как фрукты, дразня дона Сезара.
Наконец он поймал ее, повалил в траву и, держа за волосы, развернул задом к себе.
— Ииы! Ыыы! Ыыыээ! — подвывала баском Пеппа, бодая землю. Дон Сезар оплодотворял ее, как зверь, не помня ничего, кроме смуглого зада, в который вцепились его пальцы.
— Хрр! Хррр! — рыкал он с каждым толчком, шлепая половинки, упругие, как барабаны. Тугая Пеппина плоть звенела, полная буйной молодой силы, и дон Сезар маялся в ней, умирал и хохотал, выплескивая кипяток своей любви. Оплодотворенная Пеппа умирала и хохотала вместе с ним...
— А ведь мы впервые с тобой... Никогда раньше... Да? — спросил он, когда отдышался.
— Да... Наверное... — отозвалась Пеппа, глядя в небо.
Она была счастлива. Настолько счастлива, что необходимость думать и говорить казалась досадной помехой.
Синее небо манило ее. Оно всасывало, поднимало к себе, кружило, купало в своей синеве, как в купели...
Уснул и дон Сезар, ткнувшись носом во влажную Пеппину срамоту.