Бремя любви

тема задела, зацепила, и он, глядя на Толика, говорит всё это напористо, энергично, словно ему возражают, а он, отбиваясь, спорит.

— Дело не в системе... точнее, не только в системе — дело здесь, парни, в самом человеке, — рассудительно говорит Андрей. — Всё зависит от каждого персонально, и кто-то — систему эту принимает как должное, в ней растворяется, сам становится её частью, а кто-то — системе сопротивляется... в меру сил и возможностей. Всё, в конечном счете, зависит от каждого конкретного человека...

— Вот! — перебивая Андрея, вновь подхватывает Юрчик. — Андрюха правильно говорит! У человека должен быть стержень — свой, собственный... и тогда никакая система тебя не сломает — под себя, как овцу, не подомнёт!

— Ой, как у вас всё просто... — переводя взгляд с Юрчика на Андрея, хмыкает Максим. — Стержень, бля... как же! А если в стержне этом — в самом человеке — изначально заложена неосознаваемая им самим тяга к мазохизму-садизму?"Молодой» — страдает... так? Так. Его бьют, ставят раком, делают рабом, но он не посылает всё это на хуй — он страдает и, страдая, принимает это как должное, оправдывая свои страдания системой, а едва становится «стариком», как в нём тут же открывается новая грань, и он уже искренне тащится от своей безграничной власти — сам свирепствует, сам ставит кого-то раком или заставляет пацана, только призвавшегося, стирать свои носки-трусы, и снова всё это оправдывает системой... типа «сам я белый и пушистый, а никуда не годная система меня, бедного, вынуждает быть злым и нехорошим»... очень, бля, удобно, чтоб скрыть свой личный — гнилой — «стержень»! Изначально гнилой...

— Ну... есть, наверное, и такие, кто действительно тащится... сам по себе тащится — вне зависимости от системы. Но это уже клиника, и таких — единицы. А в массе своей — все остальные, которые...

— В массе своей — тащатся все, — перебивая Юрчика, ёрничает Максим. — А те, кто не тащится...

— Те, кто не тащится, служат на данный момент в роте молодого пополнения, — перебивая Максима, флегматично произносит Артём. Ловким щелчком он отправляет окурок в стоящую у входа в казарму урну. — Всё, парни, идём на поверку! Еще будет время — договорим...

Сержанты гурьбой появляются в казарме — аккурат в тот момент, когда дневальный, стоящий у тумбочки, громко и вместе с тем неуверенно, срываясь на фальцет, кричит, глядя перед собой оловянными глазами:

— На вечернюю поверку — становись!

Из канцелярии бесшумно выходит капитан — командир роты молодого пополнения.

— Первое отделение... второе отделение... третье... на вечернюю поверку... становись! — дублируя прозвучавшую команду, упруго бьют по ушам сержантские голоса.

В роте молодого пополнения чуть больше полусотни парней — белобрысых и смуглых, миловидных и невзрачных; энергичных и тихих, неуклюжих и ловких, простоватых и смекалистых — самых разных, и у каждого из них за плечами уже есть своя, ни на чью другую не похожая жизнь, в которой были друзья и девчонки, подростковые жгучие тайны, обретения и утраты, мечты и планы, однако теперь — здесь и сейчас — это никого не интересует: они все — будущие солдаты, и это определяет их