было достаточно, чтобы защемило в груди. Она была невысокой, стройной, очень ладной и гибкой — ей шли брюки и сапожки, и Виктор Евгеньич иногда воображал ее в охотничьем седле. Вздыбленная грудь ее, всегда упакованная в бюстгальтер, распирала любую одежду, даже пальто. У нее были пепельно-каштановые волосы, не знавшие краски, длинные, прямые и сверкающие, как с рекламы «Пантина». Однажды на 1-е апреля Карина пришла с ярко-голубой шевелюрой. Виктор Евгеньич схватился за сердце — и ей пришлось полчаса убеждать его, что краска смоется за одну головомойку. Когда она волновалась, у нее розовели уши...
Сдержанная, несмотря на улыбчивость, Карина привязалась к нему, и к концу первого курса он знал о ней многое. Летом она ездила к нему на дачу, и там они вместе гоняли на великах, купались, играли в бадминтон и жарили шашлыки. Все прошло весело, легко и очень прилично — без прикосновений, обнажений и прочих двусмысленностей. Карина сверкала голыми загорелыми ногами, и Виктор Евгеньич косился на тугие шары, распиравшие купальник, и на талию, перетекавшую в бедра так плавно, что та казалась шейкой эластичной капли. Карина много и искренне смеялась, обнажая белоснежные зубки, и Виктор Евгеньич млел, что ей так легко с ним.
«Чем больше я знаю ее» — думал он, — «тем больше понимаю, какое это удивительное создание. Светлое, чистое, одухотворенное. И я никогда не позволю себе...»
Улыбки Карины накапливались у него в яйцах, и по утрам он пачкал штаны. Казалось, что так будет всегда — Карина выучится у него, выпустится, будет дружить с ним и дразнить его улыбками до самых седин, — когда вдруг ситуация переменилась самым неожиданным образом.