Обнаженная с нимбом

не думать о том, что будет завтра утром.

Когда она позвонила в дверь, он чуть не подавился зубной пастой.

— Идууу! — завопил он, сплевывая пену. Он чистил зубы уже третий раз за час. — Иду! Привет, Карин... Ого!

Впервые в жизни он видел ее в облегающем платье. Вишневом. Почти в тон его картине...

— Здрасьте, Виктор Евгеньич!

— Выглядишь эффектно. Более чем. Проходи...

Карина прошла в комнату, храня на лице неописуемую полуулыбку.

— Накормить тебя? Напоить чаем? Не голодная? Тогда сразу и приступим, пока солнышко нас балует...

Он говорил с ней привычным тоном, не зная, как перейти на другой тон, и нужно ли.

— Виктор Евгеньич, а можно...

— Что?

— Посмотреть? На НЕЕ?

— На себя, ты хочешь сказать? — Он полез за картиной. — Это ведь ты... самая неподдельная и взаправдашняя... На, любуйся!

Карина отступила назад. Лицо ее изменилось, и Виктор Евгеньич испытал минуту самого тщеславного счастья в своей жизни.

В кадре она потягивалась, сидя на краю кровати, а на картине — тянулась руками к небу. Тело ее, повернутое вполоборота к зрителю, было выгнуто умопомрачительным изгибом, пойманным так точно, что, казалось, с холста вот-вот слетит вздох. Вместо кровати под ней было облако мерцающих бликов, сверху ее обволакивал вишнево-алый фон с золотым свечением, высветившим в волосах овальный нимб. На лице ее светилась полуулыбка — та самая, бившая невидимым током даже с холста. Картина казалась чудовищно эротичной, но ничуть не развратной: в ней был глубинный эротизм женского естества, каким-то чудом очищенный от налета блядских поз и улыбок, намертво приросших к ню.

— Дааа... — Карина была под впечатлением и не знала, что сказать. — Не... неужели это я?

— Не похожа? — глупо спросил Виктор Евгеньич.

— Не знаю... Вы... очень хорошая картина... Просто супер... А где мне... где я могу... подготовиться?

— Где хочешь, — задрожав, ответил Виктор Евгеньич. — Хоть здесь. Если хочешь, могу отвернуться. Хочешь?

— Хочу. Эээ... а можно в ванную?

— Конечно.

Он искусал все губы, пока она раздевалась. Наконец открылась дверь, послышались шаги — шлепающие, босые...

(«Аааа! неужели?... «)

— Я готова.

Голос ее снова звучал октавой ниже. Виктор Евгеньич уставился в пол, но заставил себя поднять глаза...

Она была полностью голой.

— Что мне делать?

— Так, давай-ка вот сюда, — заcуетился Виктор Евгеньич, — вот сюда, к свету, к окошку... садись вот здесь, вот... нет, не так, чуть-чуть грудку выгни вперед... вот...

«Ой-ëй-ëй, как мы стесняемся, можно подумать... или в самом деле?» — думал он, долго и шумно усаживая Карину, и не верил тому, что смотрит на ее соски, упругие, розовые, как его любимые цветы, которые он часто рисовал, но не знал, как называются...

Наконец Карина была усажена, а он сидел за мольбертом и разводил гуашь.

Дело не ладилось. Он понял это в первую минуту работы, когда еще ничего не было сделано. Процесс не стал на рельсы: кисть шла мимо невидимых контуров, а Карина сильно стеснялась (или безупречно играла стеснение): сидела, как на заборе, горбилась, бычила лоб... Кроме того, он быстро понял, что не столько рисует, 

---

Служебный роман, Случай, Классика

---

Вернуться назад