из нас не говорил, однако в последнюю неделю их жизни здесь я заметил, как он трижды поцеловал мать, один раз прямо в губы, а она откинула голову, поглаживая его волосы.
Я не смог крикнуть им, чтобы они прекратили это, — все так сошлось, что она могла меня упрекнуть в том, что это я «сделал ее несчастной», и я ушел, притворившись, что ничего не заметил, тем более, что час уже был поздний, а Эми и Сильвия, обе они были уже в постели. Когда я на негнущихся ногах, судорожно выпрямившись, выходил из комнаты, я слышал их сочные уста, но тут же в нечестивых мыслях обвинил не их, а только себя. «Миленький» — сказала она ему, хотя меня всегда называла всего лишь «дорогой».
Прошел целый час, пока она наконец пришла в спальню. Когда она сбросила нижнюю рубашку, я увидел ее отвердевшие соски. Я хотел спросить ее, что она так долго делала внизу, но не смог собраться с духом. Завязки ее панталон были полностью развязаны, и они свободно упали к ее ногам, когда она обернулась к кровати, где я лежал, и спросила: «Я тебе такой не нравлюсь, ты меня такой не любишь?»
Ее ягодицы были такие порозовевшие, как будто за них хватались. Я бы мог поклясться, что на них остались отпечатки пальцев.
Лампа горела. Никто не смотрит женщине между ног при свете, поэтому я не поше-велился и не ответил. Она ловко отбросила панталоны, и я увидел на них посередине мокрое пятно.
— Я такая влажная там... Присунь его туда, — произнесла она. Ее лицо раскраснелось от выпитого вина, ее щеки пылали. Ричард поднялся из гостиной, где они только что сидели, прошел на цыпочках мимо нашей двери, как будто более всего боялся нашуметь.
— Не говори так, — сказал я. Я не мог на нее смотреть. Она часто допускала такие непристойности в своих словах.
И тогда настала тишина... Такая же зловещая тишина, какая бывает в темном заброшенном доме на болотах, когда на безмолвные крыши падает снег.
— Ты этого не хочешь. Ты даже не попытаешься пристроить свой жезл в мое гнездышко? — спросила она, презрительно усмехнувшись, тем самым причинив мне боль, — если ты веришь своим греховным мыслям обо мне, то я и буду грешницей, хотя бы для того, чтобы удовлетворить твои фантазии, Филипп. Давай, действуй! Разложи меня под собой, и я буду говорить тебе очень бесстыжие вещи. На мне ничего нет, кроме чулок. Тебе нравится гладить мои чулки, не правда ли?
Ох, этот вкрадчивый и льстивый голос, но все же я промолчал. То был голос греха, а не любви. Я почувствовал, как она встала на кровать, я знал, что она расставила ноги. Я подался прочь от нее. Ее рука коснулась моего плеча, потом упала. Возможно, это был переломный момент. Я знал, что это так, но ничего не мог поделать.
— Тогда я пойду спать в другое место, — услышал я ее