Одиссея Китти

что-то. Когда осознаешь — это сделать легче. Взглянув в последний раз на фургон, я решительно (даже чересчур, пожалуй) подошел к багажнику и сгрузил туда манатки. Захлопнув его, сел за руль, завел машину, хотел выжать газ... но нога застыла в воздухе.

На правом сиденье спал, свернувшись калачиком, лысый босоногий котенок.

Минуту или больше я пялился на нее и чего-то ждал — то ли когда она проснется, то ли когда перестанет грохотать сердце. Потом тронул ее за худенькое плечо:

— Китти... Китти!
— А?

Она подняла осоловелые глазки на меня.

— Ты как сюда попала?!
— Ммммиииэу... — сообщила мне Китти и зевнула. — Было открыто.

Ответ был вполне резонным: я не закрывал машину. Чего-чего, а воровства здесь можно было не опасаться.

— Я знаю. Я не о том. Ты... ты что здесь делаешь?
— Я с тобой.
— Что со мной?
— С тобой. — Она была сонной и говорила с трудом. — Ты едешь, верно?
— Верно. А откуда ты...
— Вчера ты сказал. И позавчера. Ты сказал: поехали со мной. Не надо с ними. Я помню. А вчера ты сказал, что завтра. То есть сегодня. То есть...

Она запуталась, жалобно глянула на меня и спросила:
— Ты хочешь? Или ты уже не...

Я уже все давно понял — и не верил. Не ей не верил, а себе и жизни. В ступоре я выжал педаль, крутанул руль, выехал на дорогу, осторожно проехал вверх по склону, вдоль бесчисленных машин и кемпингов, выбрался наверх, к трассе, проехал полмили вдоль долины...

— Они били тебя? — спросил я наконец.
— Нет. — Она помолчала. — Давай не будем об этом.
— Давай. — Я тоже помолчал. Мы проехали еще полмили. В глаза било утреннее солнце. — У тебя вещи есть?
— Вот, — она показала на заднее сиденье. Я глянул в зеркало: там были рюкзак и гитара.
— Только у меня есть одно условие, — сказал я патефонным голосом, как сержант в армии. — Даже два.
— Какое... какие?
— Первое. Больше никакой кислоты.
— Нннеее!... — она обиженно мяукнула. — Ну чегооо?..
— Того. Второе...

«Идиот. Идиот. Кретин. Ты уже отъехал на милю, на полторы, на две... Придурок. Мудак. Разъебай. Пиздохуярище» — ругал я себя, и не обижался: внутри набухала густая, горячая, обжигающая радость, растекалась по жилам, вскипала в крови — и слепила мозг, как рассветное солнце, бившее в глаза.

— Китти! — вдруг крикнул я. — Китти!..

И сдавил тормоз. Пикап завизжал и остановился. Китти удивленно посмотрела на меня, — а я выскочил наружу, открыл Киттину дверь, выковырял к себе Китти, утащил ее, босоногую и обалдевшую, в кусты — и набросился там на нее, как медведь на добычу.

Я облизывал милую лысинку, уже успевшую прорасти ночной щетиной, лизал личико, щеки с ямочками и губки, горьковатые губки Китти, нежно-терпкие, как болотная ягода, и всасывался в них «так, как я умею», и вымывал там все драгоценные уголочки, заспанные с утра... Китти сопела и всхлипывала, — а я уже раздевал ее, и укладывал на жесткую придорожную траву, и буйно ебал ее, ошалев от радости, вталкивался в нее жадно