Одиссея Китти

и нетерпеливо, будто боялся опоздать, и проебывал ей мякоть, туговатую со сна, вылизывая все, что успевал — детские ее персики, мгновенно набухшие, как по приказу, и ключицы, и шейку, и снова губки, горьковато-сладкие губки, сосущие меня нервно, как конфету, которую вот-вот отнимут, и носик, и лысенькую головку, и глазки...

Китти плакала и улыбалась мне, а я натягивался в ней мертвой петлей, лопался — и лился, лился, и кончал в нее, и рвался сладкой буйной смертью в горячей пизде, обтекавшей меня... Потом я отполз назад, вытянулся на траве и ткнулся в бритый лобок. «Не надо», сказала Китти, но я давно хотел сделать это — и принялся лизать горько-соленую пизду, слизывая ядреную смесь ее соков и моей спермы... Китти кончила — нежно, несильно, по-утреннему, — а я обхватил ее гибкие ножки и мусолил их, как живых кукол, от бедер до самых кругленьких пальчиков, загорелых сверху и молочно-белых снизу. Они были соленые, юркие и царапучие, как кошачьи коготки. Китти визжала, хихикала и брыкалась... Обсосав их досыта, до оскомины во рту, я чмокнул Китти в каждую босую пяточку и подполз к ней. Она улыбалась мне, и улыбались не только губки, но и заплаканные глазки, и ямочки на щечках...

— Так какое второе условие? — хрипло спросила она.
— Ни с кем не ебаться. Кроме меня.

Я ожидал услышать очередное «нннеее!...», но Китти надула губки:
— Мог бы и не говорить.
— Прости. Ты права.

Мы полежали в траве, бормоча друг дружке всякие глупости, а потом сели в машину и поехали на восток.

Солнце сверкало над капотом, отсвечиваясь радугой в лобовом стекле, и жгло глаза. «Конечно, она пойдет в школу, и домой придется привезти ее... когда-нибудь» — думал я, пытаясь быть скептиком. Я старался вернуть Мэйсона с ледяной отмели и отфутболить прочь мальчишку с хуем вместо мозгов: «и как долго она будет со мной? Неделю? Две? Кому она повесится на шею? Какой развлекухи затребует?»

Я долбил свой мозг скептическими мыслями — и чувствовал, что они отскакивают, как орешки, от огромной сумасшедшей радости, которая растеклась во мне сверху донизу, как моя конча в Китти. Она вскипала, отдавая иголкой в сердце, когда Китти гладила меня по плечу и по голове, или когда солнце выпрыгивало из-за дерева, освещая косыми лучами изумрудную зелень, или когда я оглядывался на Китти и видел ее лысую головку, на которой я нарисовал маркером носик, усики, ушки и кошачий лобик...

— Эгегегегей-гооо!... — орал я в окно.
— Эгегегей! — пищала Китти и смеялась, топая босыми пятками.