В тихом уголке камбуза, ожидая, пока сварится кофе

ног, пока не приедет мама. Что-нибудь такое. В то время маленькое окошко запотело, и я не могла ничего видеть, и Беверли начала играть.

Этот шум заставил меня вздрогнуть. Я никогда не слышала, как она играет. Она была хороша. Я сказала хороша? Я сказала шум? Она была безумно хороша. Безумно шумна. Я точно могла сказать, что она была лучше меня, гораздо, гораздо лучше. Она перешла на что-то резкое, и нестройное, и раздражающе великолепное. Как она когда делать это, издавать эти чудесно вывернутые звуки? Это не было похоже ни на что, что я когда-либо слышала.

Я села на маленькую скамеечку в холле. Теперь я не могла уйти — я бы помешала им. Но, кроме того, музыка удерживала меня. Она вызывала ощущение, ох, не знаю... будто я стояла посреди перегруженной улицы, с машинами, и грузовиками, и автобусами, проносящимися со всех сторон, опасно близко. Я не могла и шагу ступить не погибнув. Я едва дышала.

Поэтому я сидела там как можно тише, слушая, смотря на маленький желтый дождевик Беверли и на довольно большую лужицу под ним. И когда музыка остановилась, я задумалась, как я узнаю, когда приедет мама, и как я смогу выскользнуть, не помешав им... не дав мистеру Тромблей узнать.

Длинная история, а? Ты уверены, что не хочешь еще кофе?

Затем я кое-что заметила. На стене напротив меня, над маленьким круглым столиком висело зеркало, и потому, что Беверли не закрыла дверь в музыкальную комнату до конца, мне была видна сидящая за пианино Беверли, в основном лишь ее бок, ее стройная спина, ее волосы, длинные и белокурые, стекающие по ее спине, пока она играла. Теперь она играла что-то мягкое; возможно это была лишь медленная часть того, что она играла ранее. Музыка была нереально прекрасной, но и бледной. Холодной. Как лампа вдалеке ночью. Я внимательно прислушивалась, пытаясь уловить каждую ноту сквозь барабанный шум дождя. Она была жесткой. Она была мягкой. Будто чья-то рука на моих ушах.

Я хотела увидеть руки Беверли, ее пальцы на клавиатуре. Не знаю почему... может, чтобы я знала, когда раздаются звуки, чтобы погода не мешала мне. Ее локти, неподвижные, как лед, ничего мне не говорили. Колено мистера Тромблей появилось с краю вида. Я смотрела на это колено, слушая. Казалось грубым, что это колено было там. Оно раздражало меня. Локти и колени, подумала я и почти рассмеялась. Локти, и колени, и длинные светлые волосы.

Но затем мистер Тромблей встал. Он зашел за Беверли. Он положил руки на ее плечи. «Моя призовая ученица», — сказал он ей. Она продолжала играть. «Так прекрасно ты играешь, — сказал он. — Так прекрасно ты выглядишь. Мой приз, мой маленький приз».

Я смотрела, как он гладил ее плечи. Я почувствовала пустоту. Глубокую пустоту. Затем он перестал гладить ее. «Хорошо, — подумала я. — Теперь он сядет». Но он не сел. Он расстегнул свои штаны. Я никогда ранее не видела пениса. Он